Дело истинного писателя и поэта — вдохновлять видеть жизнь, как рай!
В Диккенсе очаровывает его уверенность в том, что Господь пришёл подарить каждому человеку счастье.
У Честертона есть такое рассуждение о Диккенсе: «Диккенс создавал мир истинный, в котором наша душа может жить». В этом отличие подлинной литературы от сотен тысяч современных поделок, которые представляют в себе мир как безблагодатную и болезненную реальность, место людских комплексов и пороков. И, напротив, высокая литература, подобная Диккенсу, являет мир как место особого присутствия Божия.
В этом подлинный дар — явить в книге мир как Божий, даже если автор неверно мыслит о Господе. Но по дару он ощущает землю объятой промыслом Божиим, где не напрасна и малейшая людская слеза, и где все дороги добрых людей ведут к свету. Автор велик тогда, когда разлитая в мире благодать слышится им и сияет из его строк. В этом секрет очищающего воздействия высоких книг.
Чарльз Диккенс говорил: «Всегда найдутся люди, готовые осмеять доброе дело». Не всякая оценка имеет значение. И в литературе, и в жизни важны только те суждения, которые произнесли живущие в Духе и те, кого касается Дух.
Праведник не может быть оставлен — говорит Диккенс, а потому его поражения не есть конец, в конце добро приходит к награде. Никто не брошен небом, и последнее слово принадлежит Христу. А Он — Бог голодных и обиженных, которые и в голоде видят, что не хлебом живёт человек, но одной только истиной и красотой. Эпиграфом к творчеству Диккенса могли бы послужить честертоновские слова:
«Они пророчили нам смерть от нищенской сумы,
Но груде золота с тобой не поклонились мы».
Когда все вокруг: общество, газеты, успешные люди и даже твоя родня говорят, что выжить может только вёрткий и ушлый, когда все твердят о том, что счастье в одном лишь золоте и купленных на него удовольствиях — там подвигом будет знать, что Господь предназначил нас совсем для другого — дарить радость и идти к свету. Но напор общественного мнения столь силён, что тут доброму нужен какой-то высший ангел, который бы подтвердил доброму, что на земле значим лишь путь добра. И Диккенсовские книги выступают в роли такого небесного глашатая, они помогают увидеть, что единственная красота — доброта, и что не может быть прав тот, из-за кого льются слёзы, как бы его ни оправдывали газеты с банкирами. Высший суд принадлежит не им, но кроткому Христову голосу, который всё расставляет на свои места уже одним только тем, что свет и добро существуют. А книги Диккенса — ещё одно важное напоминание об этом счастье.
Диккенс — создатель святочного, рождественского рассказа. Ведь Рождество — это зримое воплощение чуда, которое заключается в том, что добрых ждёт счастливый конец, а плохие наверняка станут добрыми. И это — сказка на самом деле.
Ирина Гончаренко пишет: «Сказка разрушает ложь о том, что в нашем мире якобы существует обыденность». Всё чудесно в лучах небесного света, и всё в нашей жизни имеет смысл больший, чем кажется на первый взгляд какому-нибудь спешащему человеку. Коснись любой капли мира, и ты услышишь песню о Высшем Царстве.
В годы, когда в обществе много говорили о том, что на жизненный путь человека обрекают обстоятельства и что «среда заела», Диккенс сумел убедить читателей, что и рай, и ад коренятся в собственном людском сердце, а потому нам не нужно искать плохих вне себя — нужно только изменить своё собственное сердце, и тогда изменится важная часть мира. Ту же мысль святой Серафим Саровский выражал и в знаменитой максиме: «Стяжи дух мирен и тысячи спасутся вокруг тебя».
Диккенс — это душевное здоровье и тот самый мирный дух, о котором говорит святой Серафим. Потому в мире Диккенса хочется оставаться и жить. И этот мир писателя таков, что он, как в сказке, в конце концов оказывается нашим миром — страной и землёй, где мы живём. И мы радуемся уже не тому, что Оливер Твист обрёл, наконец, счастье, но что на нашей земле добрых тоже ждёт счастливый конец. Потому Диккенс похож на сказку, ведь ничего не может отобразить чудесность и красоту нашего мира больше, чем сказка.
Диккенс много пишет о благодетелях, добрых людях, помогающих герою. И в этом его секрет — каждый из нас может превратить жизнь своих близких и любимых в сказку. И для этого сгодится всё — вовремя поданные деньги, время, потраченное на помощь кому-то, доброе слово и вообще всякое добро, которое являет грустному человеку, что в этом мире всё же действует Бог.
Да и зачем ещё нам даны деньги, если не для того, чтобы обратить их в радость для других? Для чего даны таланты и силы, если не затем, чтоб украсить для всех эту землю и делиться ими с тем, кто наших талантов и сил не имеет?
Мы — сказочники и волшебники для всякого, чью жизнь согреваем теплом. Ведь через каждое искреннее добро в наши жизни проглядывает с небес Господь.
В конце 19-го века в Англии Диккенс вышел из моды, и его романы считали наивными и детскими на фоне модернизма. Но с 1950-х годов он снова становится востребован, и его роль в литературе сравнивают с Шекспировской. Сейчас Диккенс любим той частью английской молодёжи, которая ищет смысл жизни и не хочет удовлетвориться обыденностью и культом потребления, ощущая, что мы созданы для высоты и истины.
Диккенс неким светлым образом вводит читателя в измерение веры как радости о бытии, то есть туда, где вере и следует быть.
Каждый человек в мире неповторим в своей нужности и доброте. И это мы видим, когда встречаемся с чудаками Диккенса.
Читающий Диккенса вдруг понимает, что без этого писателя его вера и радость о всём хорошем были бы меньше. Потому, что Диккенс даёт нам возможность увидеть жизнь через благодарность и ликование.
Диккенс — удивительное воплощение той мысли, что человек велик в своей доброте. Более того, каждый из нас создан, чтоб быть великим, и каждому это удаётся, когда растёт его сердце. Честертон пишет о времени Диккенса так: «Тогда же, прежде, от всех ждали всего. Тогда всех людей призывали стать людьми. И в Англии, и в литературе никто не выразил этого лучше, чем Диккенс».
Диккенс — это весть христианства о том, что мы можем быть невероятно высоки и встать во весь рост своего добра. Мешают нам в этом предрассудки, страхи (в том числе страх «что есть что пить и во что одеваться») и нудная привычка быть взрослыми — то есть, оценивать мир, исходя из поверхностной логики, а не по благодати ощущения жизни как сказки.
Диккенсовская «Рождественская песнь» — это небесная песня доверия к людям, которое питает к нам мудрый Бог. Доверие к возможности перемены, к тому факту, что каждый из нас создан быть солнышком для других. Все это лучше всех видит Создатель людей, но ещё это видят те, кто глядит на эту жизнь сказкой и добротой.
Диккенса обвиняли в нереалистичности его сцен и персонажей, но использовали слово реализм в том же контексте, в котором марксист использовал бы слово «материализм». Таким реалистам казалось, что весь мир лишен духовного измерения, а потому им была непонятна радость Диккенса, радость Рождества — когда добрый вдруг узнаёт, что всегда и во всём был нужен.
Рождество для Диккенса, и вообще для старой Европы, — это «соединение веры и веселия» (Честертон). Веры, которая утверждает несомненность надежды на хороший конец и веселия потому, что зло уже отступило и не властно там, куда даже самый слабый из нас призвал Бога.
Диккенс хотел передать людям важную весть, которую выражали и святые отцы, а именно, что жизнь — есть радость. Но, поскольку он не объяснял подробно, что радостью её ощущают одни только добрые и верные, то одержимые страстью не доверяют Диккенсу. Как вообще не доверяют и всем тем христианам, которые знают одно отношение к жизни — ликование о её блаженстве.
Диккенс хотел передать людям важную весть, которую выражали и святые отцы, а именно, что жизнь — есть радость. Но, поскольку он не объяснял подробно, что радостью её ощущают одни только добрые и верные, то одержимые страстью не доверяют Диккенсу. Как вообще не доверяют и всем тем христианам, которые знают одно отношение к жизни — ликование о её блаженстве.
Жизнь была задумана Богом для нас как ликование и блаженство, как живой рай и живая сказка. А ключ к такому восприятию жизни, к жизни как чуду - это благодарение и удивление. Мы смотрим на того, кому благодарны, как на лучшего, чем мы сами, а это и есть смирение, когда мы знаем, что предельно драгоценны Богу, но и всякий другой драгоценен, а потому нам радостно видеть всех любимых лучшими себя. Тогда, в таком зрении, каждый дорогой нам человек становится дорог вне страсти, а потому он оказывается для нас вечным раем и светом, и мы обретаем его на вечность. А вслед за этим и мир вокруг становится поводом к благодарности и ликованию, которые всегда следуют одно за другим.
А как быть с людьми обычными? Которые не любимые и не дорогие? Как на них так смотреть? Это получается по мере того, как растёт наше сердце. И всё в мире существует для того, чтоб оно росло.
Такой ликующий и благодарный человек нормален, но в то же время он — словно презренный ребёнок в глазах всех взрослых, которые гордятся тем, что умеют жить, вкладывая в это понятие способность осуждать тех, кто не имеет чего-то из тех вещей, которые имеет он — например, скептицизма, денег и поверхностной логики, которую они выдают за здравый смысл. Но, всё же, и они, встречая евангельского ребёнка, понимают свою ущербность перед добротой, хотя и не желают её признать. Парадокс в том, что такой ребёнок — подлинно зрел, потому, что вмещает в себя духовное измерение жизни и радость, а здравый взрослый — есть капризный и нервный ребёнок, который думает, что «ещё вот этой вещи» ему не хватает для счастья... Потому Льюис, думая об этом, и говорил, что в 10 лет он читал сказки украдкой, стыдясь, что его заметят. «А теперь мне 50 лет, и я читаю их, не таясь. Я вырос и оставил младенческое — в том числе страх показаться ребёнком и желание быть очень взрослым».
Третья рождественская повесть Диккенса – «Сверчок за очагом» – о семейном счастье, но, одновременно, и о том, что вся наша жизнь есть такое же ликование, как брачный пир с тем, кто до конца и во всём разделяет теперь нашу жизнь и сердце. И тогда, в этом свете любви, сгорают все наши злые мысли и страсти, потому, что зная о том, как прекрасны любимые, мы ни делом, ни мыслью не может согрешить против них. Вот как Диккенс пишет об этом:
«Очага, который она — так часто! — освещала и украшала своим присутствием, — сказал сверчок, — очага, который без нее был бы просто грудой камней, кирпича и заржавленного железа, но который благодаря ей стал алтарем твоего дома; а на этом алтаре ты каждый вечер предавал закланию какую-нибудь мелкую страсть, себялюбивое чувство или заботу и приносил в дар душевное спокойствие, доверие и сердце, переполненное любовью, так что дым этого бедного очага поднимался к небу, благоухая сладостней, чем самые драгоценные ароматы, сжигаемые на самых драгоценных жертвенниках во всех великолепных храмах мира!..»
Можно много и нудно, подобно учёным сухарям, давать литературоведческий анализ шедевру, а можно, как одна добрая девушка, воскликнуть о «Рождественской песне в прозе» Чарльза Диккенса: «После этой книги хочется жить!» И действительно, красота и сила великих книг в том прикосновении к Богу, которое они дарят нам. А коснувшись Бога, мы видим, что жизнь — это место нашего обо всём ликования, и нам хочется жить так, как мы и были сотворены — то есть нести свет и добро, и стать для других теми добрыми волшебниками, которые твёрдо знают: всё, что у них только есть — должно служить светлой радости всех вокруг. И тогда мы, наконец, поймём, каким счастьем задумана Господом для нас жизнь на свете.
