– Лечиться надо, – вынес вердикт Валерыч. – Катарсису бы ей. Литра полтора. Глядит что змея из-за пазухи – так долго у нас не протянешь. А жить, поди, хочет. Другим бы еще дышать давала, глядишь, дело бы и устроилось. Йэх! – Вышел из гаража, служившего местом встреч и обсуждений северных наших реалий, – за ним потянулись остальные, надолго избавив художника Афанасия от своего общества. Потому что общество это, по твердому убеждению афанасиевой полусупруги, пагубно влияло на их недосупружеские отношения: слишком много было этого общества.
Не схороводились мы с Люськой, в общем. Дело даже не в гараже, а в том самом, по замечанию огорченного Валерыча, взгляде: посмотрит – не то что рублем не одарит, а так зыркнет, что еще и должен останешься, причем навечно. И Афанасия изолировала. Валерыч злился: «Главное, была бы женой законной, и проблем бы не было: пару месяцев полюбовались бы друг на друга, и всё в порядке – дальше снова бы к товарищам пустила, глядишь, и сама бы подружилась. Мы с моей до чего хорошо живем, хоть и бьет она меня иногда. И правильно так-то делает. А тут – что твоя оккупация. Нет, так у нас не делается».
Люська родилась где-то во Внуково, а потом перебралась в наши края. Собственно, целесообразность даже первого ее шага подвергается обоснованному, по мнению сталкивавшихся с ней хотя бы раз людей, сомнению. Шуму во Внуково и без Люськи хватает, как известно. За два с половиной десятка лет своей жизнедеятельности она мастерски испортила отношения как с местными жителями, так и с пилотами и путешественниками, и со всеми остальными сотрудниками аэропорта. Судя по тому, что переехала она в наши края, с остальной столицей отношения тоже не очень сложились. Поговаривают, что ее к нам просто-напросто сослали. Спасибо, Москва. Ладно, не впервой. У нас в тайге много кого бывает.
Злиться и отчаиваться мы не очень любим, да и не умеем: повздыхаем пару деньков, на рыбалку сходим, оно и полегчает. Найдем и место, где поговорить, и тему сыщем. Благо много тем-то – только смотри кругом да восхищайся. Это если без телевизора, понятное дело. Мы и восхищались всяко. Только Афанасия нет-нет да и жалели: пригрел на груди подарочек столичный. Его дело, впрочем. Но остракизму подвергли его и его гараж решительно и бесповоротно, только издалека и здоровались.
А Валерыч как в воду глядел: случился таки катарсис у Люськи. Тут воде надо сказать спасибо: из-за рыбалки злая баба исправилась. Афанасию в одиночестве грустно. Поначалу, конечно, храбрился, презрительно на нас поглядывал. Нам все равно – работы много, озеро чистое, лещей и судаков в этом году море, про окуней и не говорю. Мы на рыбалку по двое или по трое ходим, редко когда в одиночку, это уж если сильно вздумнется, то да: отъедешь на середину озера, и думаешь вволю пока не устанешь. А в компании сподручней – сначала Илюхе припасов наловим на зиму, во второй заход Валерычу, в третий уж нам с женой. Хорошо, когда так.
Афанасий, видим, тоже собрался. В изоляционном одиночестве, конечно. Лодку, глядим, в воду спускает. Сам в броднях как дурак – те бродни ему, хвастался, когда говорить с нами еще можно было, Люська в интернете заказала китайском. О, и Люська, глядим, выступила. В кедах, правда. Нас, ясно, не замечает – сплошная игнорация – и в лодку к Афанасию угрихой шмыгает. Ну, мы мимо проплываем, порядка ради ни хвоста ни чешуи пожелали – в ответ презрительное люськино хмыканье да пустые глаза – взгляд бывшего приятеля. Да понеси вас леший, – думаем. – Лещи, и те интереснее.
А красота кругом – это да-а: тихий такой, мягкий даже свет, солнце будто в кресле сидит и улыбается, кофий пьет; сосны на пригорках, на самом берегу березки стоят, золотятся всяко, но смущаются. Серебро им потом положено, зимой, а пока – золото вечернее заместо платья. Стесняются, с непривычки поди. Молодые. Старые-то попривычней. В озере монастырек есть на маленьком острове, так когда по протоке на большую воду вышли, он как засветился. Молчит, главное, а светится! Валерыч даже не сматюгнулся ни разу: катарсис, поди. И взгляд умный.
За всей молчаливой романтикой и прошляпили: Люська с Афанасием чуть поодаль, оказывается, шли, а та встала невпопад на край, и лодку перевернула. Надо же: весу-то килограмм на сорок, а перевернула. Удалась рыбалка у Афанасия, похоже. Этот молчит, тонет серьезно так, бродни не бросает, а Люська в кедах орет – во Внуково слыхать.
– От же гад-то, а! – встрепенулся первым Валерыч. – И спасать вроде надо, а вроде и неохота. – Но это он уже полушутя, когда мы к ним гребли как очумелые. – Я таких уродов штук десять из воды перетаскал, медаль «За спасение утопающих» имею (это правда), но они все весной пьяные под лед проваливались, а вы куда смотрите? Ухх, не было печали. Как тебя…Люська…дай руку! Лодку, жаба, не переверни! Лежи смирно, откашливайся. Этот где, в броднях?
За Афанасием пришлось нырять. Ничего, успели, тоже вытащили. Люська, значит, по правому борту отхаркивается, Афанасий по левому. Добавили романтики в наши просторы. Домой их быстро отвезли, откачали уж по-настоящему, иван-чаем отпоили. Хотели молча, но тут уж не отмолчишься: досталось им нравоучений от Валерыча – он от них медаль требовал. К Афанасию всё приступал: мол, ты мужик вроде как опытный, работный, а подругу свою ни в лодке себя вести не научишь, ни с людьми разговаривать настояще. Тот глаза отводил сначала, стыдно было, потом вздохнул: «Вы меня, мужики, простите, а? Дурак был. Уповод с вами не общался. Щас поумнею». И Люська встряла: «Это я виновата. Извините». Что делать – простили, конечно. Не воевать же.
Наутро в озеро вышли две лодки, и ничего против афанасиевой мы не имели, а кое-кто и пересел. Коптили лещей в знакомом гараже. Люська чаем заведовала, вареньем угощала. Так-то добрая тетка. Кажется, на свадьбу с Афанасием намекала. Хорошее дело – катарсис.
