Поодаль, в рядок, выстроились несколько туристических палаток. Это первая партия паломников, прибывших загодя из отдаленных областей на Ярославскую землю для участия в великом действе. Наш автобус остановился напротив центрального входа: «Мы прибыли. Вы можете оставаться на местах или спать в палатке на улице до открытия монастыря» – обращается к пассажирам руководитель поездки Алла Яковлевна. Эта информация предназначена для меня, ведь из всей группы я единственная, кто впервые принимает участие в Иринарховском Крестном ходе.
День первый. В восемь часов утра разноголосый гул за тонкими полиэстеровыми стенками палатки становится нестерпимым. Площадь перед монастырем напоминает разворошенный муравейник – снуют люди, разъезжаются автомобили, звонят мобильники, низко вибрируют двигатели массивных туристических автобусов – прибывают новые крестоходцы. Во дворе монастыря буквально яблоку негде упасть, но атмосфера напитана не привычным в случае массового скопления народа раздражением, а предчувствием чего– то радостного и волнующего, долгожданного. Здесь в моде элементы русской самобытности – приталенные косоворотки и просторные сарафаны, окладистые бороды и тугие косы. Наиболее закаленные – босиком. Подобные образы видятся мне, горному туристу со стажем, непрактичными и позерскими, ведь я пока еще отношусь к Крестному ходу как к приключенческому марафону с добавлением аскетизма.
Выход запланирован на два часа дня. В ожидании стоят, сидят или лежат прямо на земле, поодиночке и целыми семьями, люди. Бывалые участники представляются вновь прибывшим, обнимаются со старыми знакомцами, припоминают предыдущие совместные ходы, узнают новости за год. Одиночки и новички держатся в сторонке, они пока еще не влились в эту большую семью. Вот хлипкая старушка прислонилась к дереву, пьет уважаемый здесь иван– чай, рядом инвалидная трость: «Куда она собралась в таком– то возрасте?!» Тут же располагается многодетное семейство – мать кормит грудью сморщенного младенца, девочка лет десяти деловито копается в рюкзаке, отец с озабоченным видом возится с колесом сдвоенной коляски: «Хоть бы до Ивановского продержалось!» «Продержится!...» «Хотя бы до Ивановского!» Двое близнецов лет трех стоят по обе стороны своего транспорта, как часовые. Поодаль оживленно жестикулируют ребята-подростки: «Не сравнивай Великорецкий и наш! Это разные ходы, хотя и одинаковые…» Бесконечное многообразие лиц – молодых и пожилых, погруженных в себя и открытых миру, веселых и печальных, скорбящих и беззаботных – объединено предвкушением чего– то значительного.
За всеобщей суетой едва не упускаю начало хода. Но, уловив общее движение, пробираюсь к голове колонны, туда, где возвышаются хоругви. Все буднично, даже как– то деловито, быстрой походкой… Минут через пятнадцать процессия покидает городок и углубляется в лес. Настраиваюсь на долгий переход по узкой лесной тропинке. Выравниваю дыхание, подбираю темп… Мыслю о практичном – распределить силы, приноровить шаг, достаточен ли запас воды, не отстать от певчих…
Внезапно у меня болезненно сдавливает грудь. Сначала один голос, затем второй, третий, все новые голоса подхватывают. И вот уже по всей колонне хода перекатываются волны:
Зриши мою беду, зриши мою скорбь…
Сотни голосов, близких и дальних, поднимаются сквозь лесные ветви к далекому небу. Среди них один голос мой:
Помози ми яко немощну, окорми мя яко странна…
Затылки и спины впереди идущих, их платки, косы, лысины, сумки и рюкзаки сливаются в яркое пятно, обрамленное зеленым лесным фоном с блестящими нитями– лучами. В глазах у меня туманится.
Не имам иныя помощи, разве Тебе,
Ни иныя Предстательницы, ни благия Утешительницы…
Нет больше Москвы с ее изматывающей суетой, нет домашних и рабочих проблем. Нет злости, обиды, нет упреков в адрес несправедливого и равнодушного мира. Нет желаний, нет надежды, нет индивидуальности, нет отдельно взятого раба Божьего. Впервые я чувствую себя частью того феномена, который называют Православной Церковью. Частью моего православного люда, о котором Достоевский говорил: «Как низко он может упасть и как высоко может подняться».
Экстатическое состояние длится недолго. До первой остановки на молебен у памятного креста. Маленькая опушка не в состоянии вместить всех участников хода. Большинство участников растекается по окрестным кустам фотографироваться и собирать остатки черники. Пока подтягиваются задние ряды, передние уже успели отдохнуть, освежиться и даже перекусить. Через полчаса трогаемся в путь.
Оставив попытки вернуть благодатное переживание, фокусируюсь на происходящем вокруг. Вслед за священством двое крепких ребят несут вериги святого Иринарха – две крестообразные железные пластины, соединенные цепями. Любой крестоходец может на несколько секунд надеть их на себя. Вокруг ребят с веригами постоянная сутолока. Пара десятков женщин с озабоченными и напряженными лицами ведут друг с другом необъявленную и незаметную, но крайне ожесточенную и непримиримую войну за право состоять в очереди к предмету святости. Толкаясь и наступая друг другу на ноги, задыхаясь от быстрого шага, они не сдаются, миллиметр за миллиметром отвоевывая для себя пространство у вериг.
– У нас тут очередь, – не выдерживает алчущая благодати раздраженная особа и дергает за руку такую же, не менее алчущую, но более пронырливую. – Батюшка, два мальчика, я…
– В очереди за галантереей стоять будешь. А тут кого Бог благословит – пророкотал незаметно появившийся мужчина и упреждающе поднял руку.
– Но сколько можно бежать, – слезливо канючит алчущая особа. – Два человека были передо мной и опять оттерли...
Озабоченные женщины недовольно замедляют шаг и отрываются от вериг.
Наша процессия растягивается на два-три километра. Ход постоянно прерывается остановками на молебны. Для меня, настроившейся на продолжительный переход, это мучительно. Хочется идти вперед. Население отдаленных деревень, через которые пролегает маршрут, в полном составе, со стариками и младенцами, выходит на встречу. Кто– то молча смотрит, кто– то кланяется и приветствует крестоходцев, кто– то раздает воду и угощение. Среди встречающих попадаются лица, словно сошедшие с полотен Нестерова – славянские черты, с прозрачными и глубокими глазами, спокойные, вдумчивые Иваны, соль земли Русской. Жизнь на земле, такая понятная, простая и оплодотворенная, отпечатывается в их взглядах.
На очередном привале я отхожу подальше, чтобы без посторонних взглядов съесть мясные консервы, которые взяла по устоявшейся туристской привычке (не выбрасывать же). Женщина лет шестидесяти протягивает мне сушки:
– Угощайтесь. Чего отказываетесь? Погрызете в дороге.
Мне мучительно стыдно. Еще стыднее отказываться от искренней заботы. Беру.
– А Вы зачем здесь? – спрашиваю ее.
– Как зачем? – всполошилась женщина. – Как зачем? Для души.
– Для души могут быть десятки вариантов, – не унимаюсь я. – Почему именно этот?
– Не знаю, – вздыхает женщина. – Я из Рыбинска, тут недалеко. Целый год жду этого хода. Живу им.
Она помолчала, попрощалась и ушла.
Ежегодно ход собирает несколько тысяч участников. Безусловно, это разные люди, с разной степенью религиозного сознания, воцерковленности, физической подготовки и с разным отношением к себе подобным. Неофитам вроде меня сложно с первого раза прочувствовать сакральность этого события, соборность молитвы, благодать послушания. Здесь витает православный дух, который так тонко описан в произведениях Ивана Шмелева, события и герои которых близки к тому, что я наблюдаю вокруг. Я фиксирую эту атмосферу сознанием, не больше. Я не посвящена, я на периферии действа. Как носителя массовой культуры, меня больше интересуют бытовые и, скажем так, закулисные, моменты хода. Я наблюдаю за людьми, я испытываю почти вольтеровское ехидство, подмечая их недостатки. Сознание жителя мегаполиса понуждает меня беспокоиться прежде всего о собственном комфорте: я озабочена выбором наилучшего и наиудобнейшего места для палатки, я недовольна запозданием ужина, меня раздражают чужие шумные дети и женщины, шуршащие пакетами. У меня не получается отбросить все мирское и настроиться на трансцендентную волну. Я не иду на вечернюю службу, завершающую каждый день хода. Я предпочитаю уединиться в своей палатке. Так заканчивается первый день хода в деревне Павлово.
День второй.
Ночью лил дождь. В городе мы забываем, как прекрасна рассветная умытая земля, как пахнет разнотравье, как блестят капли росы, в каждой из которых – Бог.
Узкая тропа в лесу размыта дождем. Ноги по колено проваливаются в пухлую грязь. Боюсь потерять кроссовки. Те, кто везет детей на колясках, не пройдут. Трудности, как известно, сплачивают коллектив. Детей берут на руки родители, коляски – другие участники хода. Никто не жалуется. Наоборот, люди подтянуты и сосредоточены. Помочь другому – в радость. Вспоминаются кадры военной хроники – партизаны пробираются по лесу.
Первый привал через 2 часа после выхода. Останавливаемся в поле у разрушенного храма. Еще не так давно здесь стояла крепкая деревня, возделывалась земля, рождались дети. Сегодня о том, что здесь когда– то кипела жизнь, напоминают только руины храма и заброшенное кладбище. От домов не осталось и следа.
Священство служит молебен. Крестоходцы расположились кольцом вокруг них. Кто– то слушает молебен, кто– то коротает время за беседами. Слушаю разговоры. Тема одна – народное богословие и православная мифология. Некоторые рассказы точь в точь как страшилки, рассказываемые в детстве на ночь в пионерлагерях. Пожилая женщина справа, жуя булку, округляя глаза, шепчет соседке:
– Отец Герман говорит бесноватой, в которой было столько бесов, что она могла петь разными голосами: «Спой Богородицу своим голосом»! – Не могу, сатану боюсь. – Спой! – Она запела, и бес вышел. Бог ее простил за то, что против сатаны пошла.
Слева молодая девушка жалостливо обращается к мужчине с растопыренной бородой, на вид типичному старосте сельского храма:
– Боюсь без Бога остаться…
– А у вас и не получится, – со знанием дела отвечает староста.
Жизнь палаточного городка крестоходцев напоминает жизнь в коммунальной квартире, с ее территориальной сплоченностью и эмоциональной вовлеченностью в соседское бытование. В палатке справа прислушиваются к тому, что происходит в палатке слева и наоборот. На ночлег мы пришли с опозданием, вещи раскладывали уже в темноте. Утром выяснилось, что палатки поставлены в абсолютно непригодных для этого условиях – на грядках с кабачками, в канавах, на корневищах деревьев. Но на такие мелочи здесь не обращают внимания. Цель – не в удобстве, а в единстве молитвы. Я уже привыкла к людской кучности и не возражаю, чтобы обитатели впереди стоящей палатки поставили детский горшок рядом с моим входом. Во мне пробиваются ростки смирения и терпения.
День третий.
Новое утро опять встречается дождем. Мелкий и противный, он зарядил на весь день. Село Ивановское, в котором мы проведи ночь, знаменито своей школой с военно– патриотическим воспитанием. Ее выпускники – широко известные в узком патриотическом кругу люди.
Ивановское расположено на холмах. Выход из него – узкая тропинка на глинистой почве. Чтобы обезопасить крестоходцев от травм, организаторы выстраиваются в живую цепочку и буквально каждого спускающегося передают из рук в руки. Надо отметить, что организация хода – на высоком уровне.
После крутого участка выходим на шоссейную дорогу. Ход неоднороден – вокруг тех, кто обладает даром пения, всегда много народу. Идти легче, когда рядом поют молитву. Мысли не разбегаются, меньше отвлекаешься на разговоры. По немощи своей я стараюсь идти в голове колонны, рядом со священством, чтобы слушать певчих, но иногда меня все же оттирают. Я опять прислушиваюсь к окружающим:
– Вот иду я и думаю: а когда же будет трудно? А вроде пока еще не трудно…
– Домой приедешь, тогда и будет трудно, когда начнутся искушения.
Отец везет коляску с дочкой– инвалидом (парализованы ножки). Девочка обращается к отцу:
– Пап, а я сама могу коляску везти. Мне очень нравится ее водить.
– Вырастешь, будешь своих детей возить.
– Я и сейчас могу возить. (Пауза) Пап, а разве у меня будут дети?
Я чуть не плачу. Мне жалко этого ребенка, который в свои 7– 8– 9 лет уже все понимает про свое будущее. Долгое время иду в одиночестве.
Очередная стоянка – в диком поле. Для лагеря выкошен его участок, но мокрые, толстые стебли топорщатся, норовя прорвать тонкое дно палатки. Очень быстро люди и вещи становятся сырыми. Ночи холодные, но я спокойна. В моем рюкзаке два рулона целлофана по 25 метров. Они уберегут меня от сырости ночью. Место для своего жилища я выбираю на самом краю выкошенного пространства. Позади меня дерево и трава в половину моего роста – никто не сможет тут расположиться. После трудного перехода и дождя хочется выспаться в тишине. Удовлетворенная, ухожу на ужин.
По возвращении меня ждал сюрприз. На расстоянии вытянутой руки от задней стенки моей палатки, прямо под деревом, на мокрой, колючей траве расстелено тряпичное одеяло. На нем сидят мужчина и мальчик и громко вслух читают Евангелие. Увидев меня, замолкают. Смотрят снизу вверх.
Набираю в грудь воздух и оглядываюсь: в радиусе двадцати метров от моей палатки – пустая территория. Почему этим двум понадобилось укладываться рядом со мной? Я не знаю, что мне делать. Раздраженная, лезу в палатку. Как только я скрылась из виду, возобновилось громогласное чтение Евангелия при свете фонарика. Я не знаю, что делать. Прогнать их я не могу, переставлять палатку в другое место –нет сил. Проходит пять минут. Я эпицентр ярости. Вылезаю из палатки, чтение смолкло. Открываю рот и … совершенно неожиданно для себя говорю:
– Как же вы спать на голой земле будете? Одеяло уже промокло.
Отец переглянулся с сыном:
– У нас есть одеяло. Мы привыкшие, Господь управит.
И ведь управил же! Через мой целлофан. Я отдала им свой целлофан. Я до сих пор не понимаю, как это произошло. Я хотела ругаться, но вместо этого мои руки сами вытащили его из рюкзака. Они быстренько соорудили вокруг дерева что– то типа кокона, прорезали вход и юркнули внутрь. Чтение больше не возобновлялось. Я поняла, что они просто уснули. Вероятно, не имея никакой походной амуниции, они приготовились бодрствовать всю ночь. Сон на мокрой земле наверняка привел бы к пневмонии. Чтобы не уснуть, они читали Евангелие, положившись на промысел Божий, и Господь не оставил их. Вместо скандала и ругани произошло всеобщее успокоение. Только спустя длительное время, я поняла, что смысл участия в ходе такой духовной немощи как я, заключался именно в помощи этим людям. Это был мой духовный максимум на тот момент, и Господь не упустил его. Гордыня толкала меня держаться особняком, греховная природа побуждала держаться за собственное «эго», не позволяя приобщиться к тому, ради чего собираются такие ходы – к соборности. Но Господь, по милости своей, не оставил меня:
– Боюсь без Бога остаться.
– А у вас и не получится…