Как по-разному можно прожить один и тот же отрезок времени! В 2012 году столичные пассионарии бурно реагировали пикетами и грызней в фейсбуке на избрание Путина, «закон Димы Яковлева», начинающийся конфликт в Сирии и правительственные обещания «догнать и перегнать Америку» в нефтепромышленном комплексе.
В поселке Пестяки Ивановской области общественность взволновали всего два громких дела – посадили взяточника-чиновника и наладили дорогу в соседний Нижний Ландех. Все по существу, акционизм тут неуместен. Пестяковцев не прельстишь информационной абстракцией.
В тот, уже далекий, 2012 год, я впервые отправилась в командировку по российской глубинке. Коллеги пугали тем, что зимой деревенские впадают в спячку, и материал я не соберу. Затеянное мной предварительное теоретическое исследование выявило трогательные рекомендации по зимнему деревенскому времяпрепровождению. Издания для дауншифтеров мужчинам советовали заняться «удалением лишних деревьев и кустарников», а женщинам «поиском заработка в интернете и фрилансом». Если лишние кустарники удалены уже в радиусе десяти километров, а фриланс не налаживается по причине плохой интернет-связи, мужчины могут затеять шашлычок на природе, а женщины – освоить фотографию, попутно любуясь прекрасными видами.
Конечно же, реальная сельская жизнь не имела ничего общего со скудными представлениями о ней копирайтеров. Зима в деревне – время промыслов.
В Пестяках это резьба по дереву и производство валенок.
Длинное бревенчатое строение со множеством окон. Внутри пара десятков женщин моют, скребут, отпаривают, сушат, сваливают, разглаживают, скатывают и раскатывают шерсть. Трудовая артель здесь располагалась еще до революции. Оборудование, кстати, также с тех времен и еще ни разу не подводило. Новым технологиям пестяковцы предпочитают старые, проверенные временем, методы. Валкованием, т.е. традиционным способом обработки шерсти, здесь занимаются последние лет триста.
Бабушка Лида – старейшая работница в коллективе. Это маленькая юркая женщина с круглым добрым лицом. Ее платок повязан на крестьянский манер. Она напугана столь непривычным вниманием к себе:
– Я с радостью иду на работу. Встаю утром, тяжело, возраст, а как приду сюда, так и силы откуда-то берутся.
Бабушке Лиде 73 года. На работу в артель она пришла шестнадцатилетней девчонкой в 1956 году. С тех пор у нее сохранился деревянный метр.
– Нас у мамы было четверо. Отец на войне погиб, я его никогда не видела. Голодали после войны. Муж у меня плохой был, пил вино, мне приходилось много работать. На работу за 10 километров ходила.
Бабушка Лида плачет. Не от жалости к себе, а от того, что впервые на нее, маленького человека, обратили внимание. Что ее слушают, не перебивая, столичные журналисты и надо успеть сказать все самое важное, что накопилось за жизнь:
– Раньше в деревне спокойно было. Вино никто не пил. На танцы ходили. Кадриль, цыганочку, семеновну плясали, но не пил никто. Сын рано умер. Внука я выучила. Преподает в Шуе в институте, – бабушка улыбается сквозь слезы. – Сейчас внучка на подходе – учить надо. В общем, умирать мне некогда.
Таких бабушек – пол России. Им не вручают ордена за заслуги, о них не пишут федеральные газеты, их портреты с бравурными подписями не гуляют по фейсбуку. О них предпочитают лишний раз не вспоминать. Государство отделывается мизерной пенсией, родственники – редкими визитами. Жизнь таких бабушек, их кротость и смирение, вызывает у нас, потомков, чувство неловкости и дискомфорта. Как соринка в глазу – хочется быстрее вынуть и шагать дальше. Мы же не виноваты в их трудной жизни. Мы не призывали их к самопожертвованию. Не ставили задач по выполнению пятилетки в три года. Мы вообще ни при чем, а огромная, развитая страна, которую мы не смогли сохранить, получилась сама собой.
– Я желаю молодежи терпения и профессионализма, – мы сидим на кухне у еще одной пестяковской бабушки, Веры Викторовны. Ее дом – пятистенка, красный угол, «Незнакомка» Крамского, репродуктор, овальные фотографии на стене.
– С детства я помню одного человека, Василия Васильевича, землекопа. Как он копал! На его работу заглядывались все люди. Как он размеривает движения, как у него заточен инструмент, как он лишнего из земли не возьмет. Это было искусство.
Вера Викторовна знаменита мастерством вышивальщицы. Ее картины, вышитые гладью, украшают интерьеры краеведческого музея и виллы местных нуворишей.
– Жизнь была тяжелая, но интересная. Семеро детей в семье, за обеденный стол садились 10 человек. Я сейчас даже не могу вспомнить, как маме в то голодное время удавалось нас кормить.
В отличие от бабушки Лиды, Вера Викторовна степенна и нетороплива. Ее речь размерена, движения плавны, прямой взгляд выдает начальственное прошлое. Возможно, даже по партийной линии.
– Рецепт простой: морковь, крапива, тыквенные цветы, такие большие, желтые. В них много минералов. Немного пшенца, немного молока, все перемешивается. Я до сих пор помню этот вкус.
Что сейчас эти воспоминания? Занимательная история, не более. Откуда взяться сопереживанию? Для него требуется аналогичный жизненный опыт или усиленное сознание, способное чувственно представить тягость обстоятельств или переживания чужого человека. Опыта выживания в тяжелых условиях у нас нет. Остается сознание. В «Записках из подполья» Достоевский говорит, что «слишком сознавать – это болезнь, настоящая, полная, болезнь». Несчастны те, кто способен осознавать происходящее в полной мере. Для человеческого обихода достаточно малой части сознания, так проще и спокойнее.
У деревенских еще остается способность осознания не только себя, но и окружающего. Законность природы – вот что восторгает тут людей. Первопричину всего происходящего в жизни пестяковцы обязательно найдут в природе.
– Я раньше в центре поселка в многоквартирном доме на пятом этаже жил, – Федор – резчик по дереву. Это крепкий мужчина лет сорока пяти. Коренастый, крепко сбитый, широкие плечи, снисходительный прищур. – Заводилой был, на свадьбах играл. А потом в одночасье понял, что не могу среди людей и перебрался сюда, в лес. Лучший мой друг – лес. Мне так спокойнее.
Федор уже много лет живет один в доме у кромки леса. Гармонь-трехрядку достает от случая к случаю. Если бы всерьез занимался музыкальной карьерой – затмил бы Расторгуева. Типажи одинаковы – суровые мужики, одинокие волки, любящие Россию и березы.
– Лес дает мне все, а я ничего не могу дать. Только беру. Он все время разный – утром, днем и вечером. Вдохновляет его могущество, его сила, его гармония. Когда ветер, лес начинает гудеть, это одно настроение, когда солнце – другое настроение.
Мастерская Федора достойна обложки глянцевых журналов для мастеровых. Здесь есть все необходимое для любых работ, от табуретки до избы. Инструмент, станки, верстак – все в идеальном порядке.
– Секрет работы с деревом прост. Надо брать кусок древесины и работать. Но не с наскока, а с рассуждением. Я вот хожу-хожу, и как ребенка вынашиваю эту работу. Делаю десятки эскизов и медленно-медленно получается результат. Вот сейчас петуха по заказу делаю. Но я не могу сразу к нему приступить, хотя я уже десятки петухов переделал. Для этого только пять пар разных глаз сделал.
Федор расставляет свои творения. Фигуры зверей в его исполнении выходят несколько сказочно-утрированными. А вот замысловатости узоров деревянных оконных наличников может позавидовать любая золотошвейка.
– В орнаменте должна быть музыка. Это не просто сделал дыру и завиток. Если орнамент растительный, то это должна быть ветка. Она должна начаться красиво, завертеться, закрутиться. Я стараюсь, но за морозными рисунками на стекле не могу угнаться. Если нет чувства пластики, чувства гармонии, то будет просто сухой орнамент.
– Все надо любить – даже этот брусок. Я захожу в мастерскую, всегда перекрещусь, чтобы здесь была Божья благодать. Вера для русского человека – это все. Как проснулся, так перекрестился. А, может, того…? У меня тут есть заначка, – Федор роется в стружках. – Федрезерв…
Беседа с Федором настраивает на меланхолический лад. Есть в отшельниках что-то затягивающее. Чтобы избавиться от этого ощущения, решаю пойти на вечер танцев.
В фойе Дома культуры стоит школьная парта. За ней восседает объемная женщина без возраста со стрижкой а-ля «площадка». Цвет волос «баклажан» гармонирует с фиолетовым платьем, поблескивающим роскошным люрексом.
– Тридцать пять рублей, – не отрываясь от сканворда, тянет женщина. Увидев тысячу, она недоуменно вскидывает голову:
– Ой, а вы приезжая! Не ходите туда, добра не будет, да и сдачи у меня нет.
Чувствуя неловкость за мои неосуществленные планы, женщина с живостью интересуется тем, что я забыла в их краях:
– Корреспондент? Сельская жизнь? Так я вам о себе расскажу. У менять девятеро, чуть-чуть до матери-героини не дотянула…
Большая семья Людмилы живет в двухкомнатной квартире. Лестничная площадка уставлена разномастной детской обувью.
– Мы на Новый год как-то вместе собрались – я поглядела: неужели это все мое? Когда же я успела? Мне не трудно, когда они рядом, мне трудно, когда их нет.
Шесть русоволосых девочек с толстыми косами до пояса и маленький мальчик сидят на диване. Рядом родители – очень шумная, энергичная, толстая мама. Очень тихий, незаметный, щуплый папа.
– Первый ребенок – это муж.
В Ивановской области говорят с ударением на «О». Получается «робенок». «Первый робенок» застенчиво краснеет.
– Меня бабушка, которой сейчас 90 лет, учила: без Бога не до порога. Так я и детей своих воспитываю. Еще она говорила – грех аборта не смоешь ничем. Ну и вот, как пошло…
Чем эта деревенская женщина может быть интересна столичному читателю? У нее смешная прическа и нелепый наряд. Ее представления о науке и технике ограничиваются пищевыми пропорциями в поваренной книге и ручной швейной машинкой «Подолка». Но я чувствую, что с ней не пропадаешь. Что в сложное время она достанет сорняк, богатый минералами, и приготовит из него роскошный обед. Что она пройдет десятки километров и заработает денег для непутевых внуков. Что она одарит своим теплом любого, кто в этом нуждается. Что она и есть Россия.
