«Сю-сю-сю, му-сю-сю, детки! Посмотрите налево, посмотрите направо: это ваша Родина. Рязанская земля рождает поэтов!» - говорит экскурсовод школьникам.
И впрямь, природа Константинова достойна изумления: нигде не видела я такого холмистого бархатного спуска к Оке, делающей в низине два умопомрачительных изгиба. А наверху, среди пламенеющей осени, белеет ладный храм Казанской Божьей Матери, прямо на открытом пространстве между двух изб: священнической и Есениных. Сразу на ум приходят пошлые мысли по поводу топа-10 подмосковных или топа-30 среднерусских пейзажей…
«Вот изба, где священник И. Смирнов оказывал огромное влияние на маленького Сережу. Войдемте», - продолжает между тем экскурсовод.
Да уж, оказывал… Нет, отец Иоанн действительно принял большое участие в судьбе будущего поэта: его дом, его библиотека на многие годы стали родными для мальчика. И Сергей ценил и уважал батюшку. Отец Иоанн был личностью незаурядной. Рано овдовев и отпросившись от тяжелых воспоминаний на новый, константиновский, приход, батюшка настоятельствовал там более 50 лет. И за это время ни один крестьянин не мог сказать о нем ни одного дурного слова, а окрестные ребятишки просто обожали батюшку, который был еще и законоучителем в местной школе. Священник был, без преувеличения, праведной жизни.
Дело было не в плохом воцерковлении Есенина, дело было в нем самом. У Сергея всю жизнь были очень непростые отношения с Богом. Батюшка верил в Есенина и даже отпел его заочно, отказавшись принимать официальную версию самоубийства. Неверующим, атеистом он никогда не был. За что немало терпел от Советской власти. И после его гибели власть несколько десятилетий не решалась публиковать его стихи, не понимая, как вымарывать из них многочисленные упоминания Христа, Божией Матери и святых. Весь строй есенинских стихов религиозен: у него и «поля, как святцы», и рощи «в венчиках иконных», и в елях – «крылья херувима». Как тут вымараешь? Есенин всю жизнь ощущал себя пророком, «дудкой Бога», тем, кто с детства «поверил в Богородицы Покров». Поэт всегда понимал, Кто стоит за его даром. Но ощущение своей сопричастности Божественным тайнам, эта позиция на «короткой ноге» с Богом приводила его не только к прозрениям, но и к богохульствам, к кощунственным выходкам, вплоть до разрубания иконы «на щепки». Официальное православие его, как и многих «деятелей культуры» Серебряного века, не устраивало. Он жаждал Нового Неба, Новой Земли, Нового пришествия и Нового, Третьего Завета.«Не хочу», - говорит, «восприять спасения через муки Его и Крест…», его не устраивает «мрачное христианство», ему нужен «не Бог мертвых, а Бог живых».
Ну, это не новая песня. Об этом же, о «мертвом», «закоснелом» христианстве, нуждающемся в обновлении и Третьем Завете, пели в той или иной степени все творцы начала века. Этот же мотив настойчивым рефреном звучал в Санкт-Петербургских Религиозно-философских собраниях, где тон задавали Д. Мережковский с З. Гиппиус (с ними Есенин был знаком) и В.В. Розанов. Причем всем этот Новый Завет представлялся по-разному: кто-то жаждал возрождения «живого языческого начала», иные бредили Софиями и Духовными сущностями. Есенин же грезил «духовной революцией», построением с крестьянского Рая на земле, земли «Инонии» (название его поэмы). И горько разочаровался, увидев, ЧТО было построено в деревне на его глазах.
Как сам о себе рассказывал Есенин, крест он снял в 14-15 лет, начитавшись Толстого и «разочаровавшись в казенном православии». Дело тоже, по тем временам, обычное. Но с Богом до конца не порывал, и, в отличие от гордого старца, хоть и именовал себя в стихах «пророк Есенин Сергей», больше ощущал все-таки кающимся грешником: «Ты прости, что я в Бога не верую – я молюсь Ему по ночам», и «коль черти в душе гнездились – значит, ангелы жили в ней»…
«Но вот мы подходим к дому Есениных», - продолжает между тем экскурсовод. И начинается пространный рассказ о том, как повлиял на него «отчий дом», «клен за окном»; какой культ матери он создал из своей «старушки», как воспел ее в поздних стихах.
Забавно. Дом неоднократно горел и при жизни Есенина, и после его смерти, так что перед нами – очередной муляж. Клен тоже сгорел, а тополь, посаженный на его место, недавно засох. Родители… Тут тоже не все так просто. То, что отец совсем не одобрял «писательства» сына (что не помешало ему впоследствии со свойственной крестьянской смекалкой «тянуть» из прославившегося Есенина деньжат; поэт вообще стал для семьи золотой дойной коровой, причем сам осознавал и высказывал это)экскурсоводы еще упоминают, но про мать – ни слова правды. А ведь мать, по сути, оставила Сережу, бросила его и мужа (они разъехались на 5 лет, и Татьяна даже прижила на стороне ребенка). Так что с 3 до 8 лет мальчик жил и воспитывался в доме бабушки и деда (по матери). Потом семья воссоединилась. Но это раннее сиротство при живых родителях не могло не оставить в нем следа. Возможно, все его неудачи в многочисленных браках, его бездомность – отсюда родом. Он хотел семейного уюта, но первый же сбегал от малейших семейных обязанностей. Ни в Москве, ни в Питере у него не было ни квартиры, ни комнаты. Жил по друзьям, у жен и любовниц (как тут не запьешь в вечных «гостях»).
Ирония судьбы заключается в том, что даже приезжая в любимое Константиново, он не чувствовал себя по-настоящему дома. Ночевал в амбаре, чтобы не стеснить «своих», там же и работал. Да, природой любовался, много рыбачил. Но видел вокруг себя не только природную красоту (неиссякаемый источник его вдохновения), но и ужасы разоренной деревни. Это отразилось и в стихах Есенина, ив поэмах, в той же «Анне Снегиной». Для родных, он чувствовал, «стал мошной», окрестным крестьянам – чужой и «не нужен». Разочаровавшись во всех «женах», любил и заботился о двух сестрах, навещал своих детей. Но все же это скорее был симулякр семьи, придуманная конструкция. А невыдуманная и щемящая неприкаянность и бездомность всю жизнь вылезала из-под маски «хулигана» и «озорного повесы».
А уж как рвался он «домой» из Европы и Америки, куда увезла его на два года очередная жена – американская танцовщица Айседора Дункан. У Есенина было органическое чувство отторжения Запада. «Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота здесь ничего нет… Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот». «Сплошное кладбище» (духовное). «Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию…» Но, вернувшись домой, в Москву, тут же вновь ощутил свое сиротство и неприкаянность, хоть и «любил этот город вязевый».
И все-таки у Есенина был Дом, было, по большому счету, куда возвращаться. Дом, «чуть» побольше комнаты в коммуналке, побольше огромного особняка Айседоры Дункан на Пречистенке, где Есенин жил около года – его Россия, Русь, «голубая» (не в современном смысле), «синяя Русь». Вот так вот, не Святая Русь, но «голубая Русь», «Шестая часть земли с названьем кратким «Русь», которую он воспевал «всем существом» и о которой говорил: «Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю!» Я скажу: «не надо рая, дайте родину мою».
В этом смысле, Сергей Есенин очень русский, почвенный человек, таких было крайне мало в то открыто русофобствующее время («одолели люди заезжие»), мало таких и теперь. И образ матери он увековечил, потому что мать для русского – свята (у Есенина сливается с Богородицей). И о себе, «похабнике и скандалисте», просил:
«Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать»
Родина всегда оставалось для него константой, единственной точкой опоры в его блужданиях духовных и физических. «Чувство родины – основное в моем творчестве… У меня родина есть. У меня – Рязань.» А у Маяковского, которого Есенин не любил – «шиш». «Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда». Бездомному Есенину всегда «было куда ткнуться»…
Народ это почувствовал. Как не запрещали Есенина, как ни душили при жизни и после смерти, но слава его, любовь к его стихам преодолели все препоны. И стоит теперь дивное Константиново памятником поэту.
Поэтому не так уж и неправы константиновские экскурсоводы, усердно внушающие детям любовь к Родине, к природе, на примере есенинской деревни. Действительно, незачем детям знать все извивы и хитросплетения непростой судьбы поэта. Жизнь сложнее школьной экскурсии, но и в чем-то проще взрослой рефлексии. Это понимаешь, когда смотришь на детские лица под этим константиновским небом, слышишь их нелицемерные «ух ты!» Окруженный такой красотой, думаешь: «Ну, тут нехитро заделаться поэтом! Сейчас, сейчас поймать вдохновение – и польется стих!» (увы, все это улетучивается даже не в Москве, а в пробке на въезд в нее). И все-таки Константиново незабываемо. Недаром сюда приезжают русские люди - учиться быть русскими.
