Вклад, сделанный Солунской двоицей в культуру русского мира на самом раннем этапе его становления, трудно переоценить. Как известно, основной заслугой Константина-Кирилла и его брата Мефодия стало изобретение азбуки для одного из диалектов староболгарского языка, носители которого составляли компактную диаспору, проживавшую в Фессалониках во времена жизни будущих просветителей. Именно этому диалекту суждено было лечь в основу будущей славянской письменности, и со временем, претерпевая изменения, обусловленные активным взаимодействием с восточнославянским лингвистическим субстратом, образовать удивительно разнообразную, необыкновенно богатую, сумевшую впитать в себя и выразить в себе все неповторимые, самобытные особенности национального менталитета русскую литературу.
Точным барометром, дающим прямой ответ на вопрос о роли церковнославянского языка в современной литургической жизни Церкви, является реакция любого воцерковленного христианина на инициативу упрощения богослужебных текстов, их перевода на современный язык: реакция, как правило, резко негативная. Не стоит забывать, что во многом языковая реформа легла в основание самого большого и болезненного в истории Русской Церкви раскола – раскола между староверами и никонианами. Резкие выпады протопопа Аввакума против таких прав литургического текста, как «приидите пием пиво новое» (в Пасхальном каноне, вместо «приидите пием питие новое»), могут оказаться созвучными и современным прихожанам православных храмов. Не следует забывать и о том, что обвинительный вердикт преподобному Максиму Греку был вынесен на основании установки факта его лингвистической некомпетентности и даже то смягчающее обстоятельство, что преподобный был нерусским человеком, человеком иной культурной формации, не послужило смягчающим обстоятельством в рассмотрении такого страшного согласно пониманию современников преступления, как искажение чистоты церковнославянского слога. Итак, язык, образ выражения мыслей во время молитвы есть форма, которая неотъемлемо связана с содержанием. Язык обладает самодостаточной значимостью и конденсирует духовный опыт всего народа, на всем протяжении его исторического бытия.
Церковнославянский язык – это тот язык, молитвы которого произносил сонм русских святых: преподобный Антоний и Феодосий Печерские, преподобный Сергий, Серафим. Отказ от него есть самопредательство, акт духовно-исторического суицида.
Конечно, же изначально церковнославянский язык создавался как язык сакральный, предназначенный для передачи сакральных смыслов, язык избранных и посвященных. Первые слова, написанные новой азбукой святым Кириллом, были по преданию, слова первого зачала Евангелия от Иоанна: «Искони бе слово, и слово бе к Богу, слово бе Бог». Высокое звучание, возвышенный слог дистанцировал происходящее внутри храма от всего прочего, от профанного пространства за пределами его стен. Ясен и тот факт, что церковнославянский язык, в том виде, в котором его запечатлели первые памятники письменности, да и редакции позднейшего времени никогда не был разговорным языком для восточнославянских племен, проживавших на территории Руси в первые века становления государственности. Конечно, староболгарский язык во всем его диалектном разнообразии и древнерусский язык как совокупность восточнославянских говоров, впоследствии разделившихся на украинский, белорусский и русский языки, некогда восходили к единому общеславянскому праязыку, однако к 9-ому веку разные ветви этого общеславянского языка разошлись в своем развитии куда далее, нежели различные говоры одного и того же языка. Лингвисты до сих пор решают тот факт, какие из грамматических категорий церковнославянского языка существовали в разговорном древнерусском языке. Так, формы перфекта («отверзл еси разбойнику рай»), несомненно, были свойственны речи новгородцев и киевлян в 11, 13, 14-м веках, тогда как формы плюсквамперфекта («идеже бе лежало тело Иисусово»), по всей видимости, с самого начала были чужды речи жителей Древней Руси.
Итак, церковнославянский язык с самого начала был формой некоторого вида культурного, интеллектуального ценза. Проникновение в сакральное литургическое пространство требовало и продолжает требовать от человека определенных интеллектуальных, лингвистических усилий, без которых происходящее в стенах храма остается зачастую своего рода театральным представлением, построенным по законам неизвестного непосвященному жанра. Подобному тому как православная духовность отказывается от устроения сидячих мест внутри храма и таким образом уходит от санкционирования компромисса в бытовой аскезе, отказ от церковнославянского языка осмысляется духовной традицией как неприемлемая нравственная капитуляция.
Однако было бы неправомерно ограничить роль церковнославянского языка сферой внутрицерковного употребления: на деле церковнославянский язык вошел в структуру русского языка на всех его уровнях: фонетическом, морфологическом, синтаксическом, лексическом и других. Дело в том, что современный русский литературный язык есть данность, образовавшаяся в процессе многовекового синтеза письменного церковнославянского языка и разговорного комплекса восточнославянских говоров. При этом соотношение лингвистического наследия церковнославянского языка и разговорного языка восточных славян в современном русском языке разные историки русского языка оценивают, как 1:2, 1:3, 1:4. Это значит, что львиная доля современного русского языка воспроизводит языковые структуры разного порядка, впервые введенными в широкое пользование Кириллом и Мефодием в процессе письменного закрепления богослужебных текстов православной Церкви.
Церковнославянский язык составляет, несомненно, основу стилистического разнообразия современного русского языка, являя своими структурами такие полярные проявления в стилистической линейке, как высокий, возвышенный, величавый стиль, свойственный, например, державинским одам, с одной стороны («Воскресни, Боже, Боже правых, и их молению внемли, приди, суди, карай лукавых и будь Един царем земли»), и сниженный пародийный стиль щедринской «Истории одного города» – с другой («Елизавета Возгрявая», «гунявый градоначальник» и т. п). Именно это стилистическое разнообразие создает тот инструмент, с помощью которого русская литература смогла добиться того многообразия смыслов, которое позволяет осмыслить один и тот же факт сквозь призму совершенно различных интерпретаций, которое исключает фанатичную ограниченность в стоянии на своей единственно возможной правде, которое даровало свою долю читательских симпатий такому, казалось бы, ничтожному персонажу, каким представлен в последнем романе Ф. М. Достоевского четвертый из братьев Карамазовых – Смердяков. Впрочем, следует отметить, что подобного рода относительность применяется к оценке персонажей, людей, но не качеств характера, жизненных установок, осмысляемых вообще.
Народ – это и есть язык. Недаром в церковнославянском языке эти два слова совпадали друг с другом. Недаром именно языковые отличия признаются единственным и важнейшим критерием для классификации народностей. Понять, что воплощает в себе мифологема «русский мир» значит понят те коды, которые заложены в русском языке. Понять коды русского языка - значит спуститься в седую глубину веков и прикоснуться к церковнославянскому наследию, запечатленному Кириллом и Мефодием.
