«Движение губ ловлю
И знаю, не скажет первым:
Не любите? – Нет, люблю.
Не любите. – Но истерзан…
Но выпит, но изведен…»
Если бы сама земля или женщина от ее имени говорила строками Цветаевой – с Лермонтовым, возможно, его ответ носил бы мученический смысл, заложенный в ответах героя этого отрывка: «Любил бы…! Люблю… Но измучен…» Сколько он понимал и чувствовал! Но какой глубокий истерзанный оттенок всему придавал. Излияние его души всегда звучало с таким неистовством, словно от этого зависела его жизнь – каждая минута его жизни: «Поймут или не поймут?»…
«Хранится пламень неземной
Со дней младенчества во мне.
Но велено ему судьбой
Как жил, погибнуть в тишине.
Я твердо ждал его плодов,
С собой беседовать любя.
Утихнет звук сердечных слов:
Один, один останусь я»
«Он выучился думать…»
Детство. Сколько в нас закладывается в детстве! Особо чувствительные люди, пережившие в детстве трагедию подобную потере родителей или постоянные с ними разлуки, будут потом необратимо возвращаться к ней. Так устроено большинство людей. Память детства оставляет сильный отпечаток, привязывает нас к нашей боли и, тем самым, делает сверхчувствительными к радости и любви, к желанию их – в себе, к себе.
«В слезах угасла моя мать», – так напишет он позже, вспоминая колыбельные, которые она пела. Рано оставшись без матери и тоскуя о ней, он был вынужденным свидетелем и участником семейной вражды – раздором между бабушкой, с которой жил и которая его воспитывала, и любимым отцом, с которым был в постоянной разлуке.
Несмотря на то, что его окружали заботами, исполняя разные прихоти и желания, он и в раннем возрасте не знал радости. В детстве он много болел, что не давало ему возможности наслаждаться подвижными играми и забавами. Однако своим болезням Лермонтов впоследствии придавал большое значение. Он описал их в юношеской неоконченной «Повести» от имени Саши Арбенина: «Он выучился думать... Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, Саша начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой... В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страдания тела, увлекаясь грезами души... Вероятно, это раннее умственное развитие немало помешало его выздоровлению».
В 10 лет он гостил с бабушкой на Кавказе у родственников. Там он встретил девочку «лет 9-ти» и в первый раз узнал чувство любви, оставившее память на всю его жизнь: «Кто мне поверит, что я знал любовь уже 10 лет от роду?.. С тех пор я еще не любил так… Горы кавказские для меня священны…О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! – и так рано!.. эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум!..»
Загадка этого чувства окрасит его впечатление от Кавказа, который он будет любовно и многовариантно воспевать в своих стихах: «Горы Кавказа для меня священны; вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю о вас, да о небе».
Его миропонимание обращено к небу. Через него он полюбит свою Отчизну «странною любовью». Через него будут проходить образы дорогих его сердцу женщин и одной, которая «могла бы возвратить его небесам», но не сделает этого. Небо будет казаться ему вечным освобождением. Несмотря на то, что его лирические герои, в которых он очень узнаваем, будут жить на земле, в повседневном мире, главный их конфликт будет всегда выражен тоскою по беспредельному, по недосягаемому…
Между небом и землей
«Для чего я не родился
Этой синею волной?…
Не искал бы я забвенья
В дальнем северном краю;
Был бы волен от рожденья
Жить и кончить жизнь мою!»
Его жизненный опыт – это его внутренний мир. В нем, отталкиваясь от неугодной реальности, он находит объяснения и образы, наделяет ими себя и саму действительность. Его фантазии и непримиримость возводят его чувства и мысли в недосягаемую обычно степень. Его творчество – это сила разрушения и сила защиты одновременно. Он способен защищаться только тем, что постоянно творит, отождествляя себя с силами природы. Находя в них силы.
Находя в них правду и растравливая себя и других этой правдой, он пытается объяснить себе и другим то, что его волнует и тревожит. То, что огнем сжигает его душу – Дисгармонию. Между правдой и неправдой, между любовью и разлукой, свободой и угнетением. Иначе – он не может. Его творчество вырастает из его внутреннего мира, где он болезненно переживает непримиримость двух противоположных начал. Эти начала – две крайности его души.
Две стихии – небесная и земная, – в которых омывается его душа. И в том, как она устроена, к чему рвется и от чего отталкивается, он осознает непреодолимую противоположность. Он остро чувствует притяжение сразу в обе стороны и как следствие – разрушение своей целостности. Это навсегда нерешенная проблема для человека, который поставит ее для себя.
Бескомпромиссность же для поэта, живущего в двух мирах, двух измерениях одновременно, обрекая себя на тесное взаимодействие между ними, будет постоянным искушением для самоубийства. Ведь некоторые его стихи – не что иное, как интерпретация собственной смерти.
Он осознает это, пребывая на земле, но в постоянном и мучительном желании – быть как можно дальше от ее несовершенства. Так он «прозревает» ночью, и его влечет к себе ее бескрайнее пространство, все с тем же страданием оттого, что «звезды и небо – звезды и небо, а он – человек».
Мир беспредельности
В пятнадцать лет Лермонтов пишет стихотворение «Молитва», в котором ярко и впервые выражено его смятение.
«Не обвиняй меня, всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, боже, не тебе молюсь»
Он перечисляет свои грехи с изысканным «золочением» их. Так не каются – так гордятся.
По его ощущениям, есть чем гордиться и отчего страдать. Он наделен превосходящим свои возможности желанием – уйти за пределы мира. А его страдания – от сверхчувствительной способности видеть то, чего не видят другие. Он постоянно указывает на свою избранность и напоминает о них Богу: Ты Сам создал меня таким. Ты же видишь Сам, что не дал мне смирения..
Ему не дано плакать – но дано рыдать так, чтобы с ним и о нем рыдал мир. Не дано склонять голову – дано мучиться, призывая в свидетели «струи Арагвы и Куры», и возле них исповедовать душу, перерождая себя под другим именем. Ведать себе и людям, что «всего лишь одна дума», обращенная в страсть, изгрызла и сожгла его душу.
Стиль его произведений – это его жажда, от которой он отталкивается и к которой все, так или иначе, подводит.
«Мне нужно действовать; я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
Великого героя; и понять
Я не могу, что значит отдыхать»
Мятежная суть поэта. Лермонтов вторит ей с неутомимой страстностью, изыскивая все новые и новые пути этой мятежности. Не выходы – пути. Он хочет сделать «каждый день бессмертным» и выкладывает собственную мозайку движения среди других и людей и поэтов. Его литературное наследие – это его жизнь, в которой ему ненавистны «сумерки души, когда предмет желаний мрачен, меж радостью и горем полусвет; когда жизнь ненавистна, и смерть страшна».
Его напряжение, облекаемое в творчество, нарастает из глубины земли и стремится в глубину неба.
Его пророчества, его слова – это гонение собственного сердца, для которого он видит только один путь. Гнетущими чувствами за каждым продвижением которого, все больше и острее встает невозможность такого раздвоенного бытия. В его образах можно найти полновесное страдание; насыщенное и прочувствованное желание любви и радости; переливающуюся через край, чашу земных страстей и боли от того, что ни одна из них не приносит долгожданного утоления.
Его творчество с самого начала переплетено волнующей его силой неразрывных, рука об руку, его вдохновляющих стихийных звуков. Он развоплощает себя близостью Кавказа, в котором он видит следы своих страстей, знаки своей мятежности: «с ранних лет кипит в его крови жар и бурь порыв мятежный». Морская стихия пленяет его возможностью преображения вместе с ее невидимыми глазам переливающимися далями, уходящими за горизонт. Он сравнивает себя с волной и в этом состоянии опять прослеживается неподвластность состояния его души законам разума, состояниям предела. И пытаясь выразить и утвердить эту беспредельность, он говорит о себе, сравниваясь с волной «когда она, гонима бурей роковой, шипит и мчится с пеною своей». Это его мир беспредельности, где он – любит!
«Люблю их рев и тишину.
И эту вечную войну
С другой стихией, с облаками,
С дождем и вихрем!...»
В этом необходимом для него состоянии предполагаемый покой и тишина радости небесной видятся ему абсолютно неприемлемыми. Он вновь обращается к земле. К ее многообразию, к постоянной борьбе с самим собою. И вновь утверждает, что мучения земли «ему милей небесных благ, он к ним привык и не оставит их».
Его юношество – это вечная искренность всех «сынов вольности». Он верен «кипению свободы» и ничуть не снижает планку своего восприятия и представления себя между ними и сотворяя их между себя. Так были сотворены его «Измаил-Бей», «Вадим», «Испанцы», «Menschen u. Liedendschaften», «Странный человек», другие поэмы и стихи, герои которых наполнены и насыщены его страстями и муками.
Место Лермонтова в истории загадочно. Если ты с ним, под его вершинами, «поражен» его мыслью, или грустишь о том, что –
Насквозь прожженный виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой
- и плачешь вместе с ним, то ты во власти его рока. Во власти его движения – лучезарного и беспощадного, потому что кто хоть раз «на вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает»…
В горячности своей жизни он преподает истинный урок подлинности, который обязательно опровергнет действием противостоящего персонажа. Но тут читатель – или влюбленный в истину, или его единомышленник – будет сам решать, кого защищать или любить ему внутри себя.
Кого породил в нем Лермонтов, раскрыв перед ним, как писал В. Белинский, свою «пламенную веру, муку душевной пустоты, презрение к прозе жизни, смирение жалоб, благоухание молитвы, пламенное, бурное одушевление, тихую грусть, кроткую задумчивость, вопли гордого страдания, стон отвращающегося от самого себя чувства замершей жизни, яд отрицания, холод сомнения, борьба полноты чувства с разрушающею силою рефлексии, падший дух неба, гордый демон и невинный младенец, - все, все в этой поэзии: и небо, и земля, и рай, и ад».
