Апрель 45-го года. Вдоль обгорелых домов разрушенного штурмом квартала Кёнигсберга шёл солдат. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что войны для него и нет совсем. Таким почему-то успокаивающим казалось его присутствие здесь, посреди этой безжизненной улицы. Под истоптанными и посеревшими от пепла и пыли сапогами солдата хрустело выбитое разрывами снарядов и бомб стекло окон, когда-то выглядывавших на эту сторону улицы. Среди осколков и битого кирпича то и дело попадалось какое-то тряпьё, бывшее ещё совсем недавно вещами живших здесь горожан. Шаги солдата гулким эхом раздавались между стенами узкого средневекового переулка. Весенний, но всё ещё студёный ветер развевал полы его простреленной в нескольких местах шинели, а за спиной солдата висел ППШ, который он то и дело поправлял, когда тот от ходьбы под своей тяжестью сползал с его плеча. Из-под старой потёртой пилотки вдаль смотрели умные серые глаза. Видно было, что солдат о чём-то глубоко задумался, и окружавшая его война и смерть словно престали на мгновение существовать. Он шёл и смотрел прямо перед собой, совершенно не оглядываясь по сторонам, что в окружавших его условиях, даже при том, что город был взят нашими войсками, пожалуй, казалось странным и совершенно небезопасным, ведь в полуразрушенных обгорелых коробках домов скрывалось ещё немало немецких солдат, которые либо ещё не слышали, либо не хотели подчиняться последнему приказу коменданта кёнигсбергского гарнизона о капитуляции всех германских войск в этом районе. Видно было, что какая-то глубокая мысль овладела им настолько сильно, что чувство опасности в нём притупилось и не беспокоило в той степени, в которой должно было беспокоить при обычных обстоятельствах военного времени.
Солдат был совсем ещё молод. В 41-м, он, будучи студентом философского факультета МГУ, ушёл добровольцем на фронт, прошагав всю войну до самой Германии. Он шёл и думал, что какое же это странное дело – война, какие странные судьбы сплетаются в водовороте её страшных событий. И вот сейчас он идёт по городу Иммануила Канта - великого немецкого философа, о котором он так много читал ещё тогда, в довоенной Москве, будучи студентом. Не думал солдат, что вот так, при таких страшных военных обстоятельствах ему доведётся встретиться с великим кёнигсбержцем, к могиле которого он пробирался через весь окружавший его хаос разрухи старинного немецкого города.
Оставив за своей спиной квартал, солдат миновал искореженный трамвай, в который стволом упёрлась наша подбитая тридцатьчетвёрка. Люки были открыты, видимо, экипаж танка успел покинуть машину до того, как она сгорела от попадания в её борт немецкого противотанкового фаустпатрона. Много таких вот тридцатьчетвёрок встречал солдат на своём пути…
Цель пути солдата была уже почти близка. Вдали в дымке утреннего тумана, смешанного с дымом городского пожара за рекой Прегель, виднелись руины разрушенного кафедрального собора. Перейдя старинный разводной мост, пробитый в нескольких местах снарядами нашей и немецкой артиллерии, солдат подошёл к стенам собора.
«Здравствуй, Иммануил», - обратился к старой гранитной плите солдат. «Сколько ты уже видел здесь всего, сколько событий протекло под этими стенами, а ты всё лежишь здесь почти триста лет, всё так же верный своему любимому городу. Посмотри, во что превратила его война…» Солдат снял с плеча автомат и поставил его рядом с могилой, а сам сел сбоку и положил голову на могильный камень, словно пытаясь вслушаться в молчание старинного гранита. Тишина…такая странная звенящая тишина вокруг… И только весенний ветер качал сухие ветви дерева, стоявшего на углу собора. «Послушай, философ, ты ведь столько думал о том, как сделать мир лучше и справедливее, ты ведь столько написал всего о правде и нравственности …а что ты видишь вокруг? Разруху и смерть? Почему так всё произошло? Ты знаешь, я ведь был студентом-философом, но война отобрала меня от науки, и вместо учебников философии она дала мне учебник жизни, а вместо академических аудиторий – окопы и грязь. Ты знаешь, я долго размышлял над теми вопросами о нравственном законе, что ты ставил перед собой. И ты знаешь, что я понял? Он не совсем в нас… Да, ты знаешь, ты был в чём-то прав, голос этой справедливости действительно исходил изнутри, но я понимал, что сам человек не способен быть мерилом своих деяний, есть что-то, что превосходит наше понимание…я долго мучился, я всё никак не мог понять - что это? И ты знаешь, однажды ночью я лежал в землянке и смотрел в звёздное небо…да-да, как ты и писал: «Только две вещи меня поражают больше всего на свете: звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас». И ты знаешь, что я понял? Это не что-то, а Кто – то. И этот Кто-то должен быть неизмеримо выше нас. И знаешь почему? Потому что сам человек не способен возвыситься над всем этим кошмаром…ему это не под силу. И вот тогда я в первый раз обратился к Богу…обратился по-настоящему, от всего сердца, потому что осознал, насколько это всё заполнившее меня тогда чувство очевидно и бесспорно. Оно не требует никаких рассудочных доказательств, оно доказуется самой жизнью».
Солдат встал, поднял с земли автомат и, перекинув его через плечо, медленно пошёл вдоль кирпичных стен старинного собора. Он чувствовал, что сделал что-то важное, словно раскрыл свою душу, пересказал наболевшее, которое давно не давало ему покоя, которым он хотел поделиться. Солнце вставало над городом, и первые тёплые весенние лучи заскользили по стенам собора. Они коснулись чудом уцелевшей мозаики средневекового витража и упали тёплым светом на гранитную плиту философа. Начинался новый день…
июль 2011 года
г. Анадырь
