Потом я узнала, что в пятнадцать лет это часто случается.
Я вдруг перестала быть неверующей. Не помню, с чего началось, да в общем-то и не с чего было. Я жила в дальневосточном поселке, от которого до ближайшего города два с половиной часа лета на самолете. Храмы там в советское время никто не уничтожал, потому что их там никогда не было. И о Боге речи не было в принципе. О том, что бывает некая Пасха, на которую красят яйца, я узнала в четырнадцать лет. О существовании другого большого праздника – в семнадцать, когда рождественской ночью летела на каникулы к родителям, а все пассажиры буквально стояли на ушах, отмечая (несколько часов в салоне пахло мандаринами, водкой и колбасой).
Но в пятнадцать я вдруг перестала быть неверующей. В душе что-то такое поднялось высоко-высоко и просило о Встрече. Не помню, кто мне сказал, какой шаг должен быть сделан. Но, когда мы приехали в отпуск в Москву к бабушке и дедушке, я уговорила родителей нас с сестрой крестить.
Я ждала от крестин таинства. Но мистического обряда, который мне рисовался, не дождалась. Прочувствовать торжественность момента в уединенности – я, священник и Господь – мне не пришлось. Это был праздничный и, к тому же, выходной день. Креститься пришло человек тридцать. Нас всех собрали и покрестили в крестильной, а наших крестных с нами не пустили, видимо, сочли, что мы уже достаточно взрослые. Было шумно и непонятно. Возвращаясь к бабушке, мы долго стояли на остановке, продуваемые покровским снежным ветром. Потом, промерзшие до костей (пальто были надеты прямо на мокрые крестильные рубашки), ехали в автобусе, и я, уткнувшись лбом в стекло, мучительно думала: «Как же так? Ведь я так ждала этой Встречи! Неужели она не состоялась?!». Я ждала каких-то внутренних перемен, казалось, теперь я должна стать другим человеком. Не знаю точно, каким, но лучшим. Ничего не менялось.
Отпуск родителей кончился, мы вернулись в поселок, где об этом даже не с кем было поговорить, и книг, которые бы объяснили, куда теперь двигаться, взять было негде. Внутренних перемен я уже не ждала, просто носила крестик и жила дальше.
Несколько лет спустя я оглянулась назад и поразилась. Да, я тогда нисколько не изменилась. Но как изменилась вся моя жизнь в тот первый год после крещения! У меня все-все получалось! Гадкий утенок во мне продолжал ощущать себя гадким, но окружающие видели в нем другого, расправляющего мощные крылья. Этот год принес мне много друзей (их до того почти не было), и из тех, в чью сторону только хмыкали в классе, я неожиданно выбралась в лидеры (через полгода я была капитаном комады КВН десятых классов, а через год под бурные апплодисменты пела собственные песни со сцены). Мало того, моя первая любовь, нахлынувшая сразу по возвращении, оказалась взаимной. Казалось, что у меня золотая рыбка в кармане. Но это я была у Христа за пазухой. Он был со мной. Но я не изменилась. Спустя многие годы я догадалась: Он изменил мою жизнь, но менять себя я должна была своими руками.
Я ничего не сделала, ничем Ему не ответила.
Через полтора года все стало рушиться. Я потеряла крестик. И даже вспомнить потом не могла, на какой именно вечеринке. От меня ушел парень – вдруг и совершенно необъяснимо, и чувство при этом никуда не пропало и теперь только мучило нас обоих. По окончании школы все мои одноклассники разъехались по стране и поступили в вузы. Я поехала поступать в Москву, свято веря в свою удачу, и провалилась. Все, что далось авансом, было потрачено. Вернее сказать, зарыто.
Мой провинциальный романтизм в Москве никому не был нужен. Да и меня тут никто не ждал. Отец, коренной москвич, тридцать лет проживший на Севере, приехав со мной поступать, сам с трудом узнавал родной город. Для меня же он был и вовсе чужой. Как щенок, из-под теплого маминого бока брошенный в бурную реку, я выплывала и выкарабкивалась. Было трудно и холодно. Но искать спасения в Церкви я почему-то не догадалась.
Нельзя сказать, чтобы Господь все эти годы не напоминал о Себе. Как-то в Москву приехала моя давняя подруга и заявила, что обязательно должна побывать в Оптиной пустыни. Я не знала, зачем это нужно, но поехала с ней. В дороге экскурсовод так рассказал нам про Амвросия Оптинского, что я ждала встречи с ним как с родным человеком. А приехав, стоя у мощей преподобного, совсем растерялась: я не знала, о чем просить. Я приложилась к мощам так же, как это делала вся наша группа, и с недоумением отошла. Опять то же, знакомое ощущение несостоявшейся встречи.
На обратном пути, когда экскурсовод уже молчал, и мы могли поговорить с подругой о своем о девичьем, я рассказывала ей о событиях последних двух лет. О том, как все хорошо сейчас, и о парне (ты его помнишь?), с которым давно рассталась, потому что он меня страшно обидел. Я два года ему не звонила и не отвечала на его звонки, не давая ему шансов попросить прощения (даже слышать его не хочу!). И вдруг поняла, что обиды, разъедавшей мне душу, нет. Она куда-то ушла. Совсем. И сразу вспомнила, что завтра у него день рожденья. Как же он был рад, когда я ему позвонила! Просто поздравила и от души пожелала, чтобы у него все-все было хорошо. Но я точно знала, что это – не только ему, это и мне подарок.
Той же зимой мы с другом ездили по подмосковным монастырям и усадьбам – бродили, фотографировали. Он не был особенно верующим, но, подходя к храму, всегда крестился. Вскоре и я, глядя на него, начала креститься. Однажды в Ново-Иерусалимском монастыре мы спустились в подземную церковь. Я остановилась перед темной, старинной иконой Богородицы и долго вглядывалась в нее. И вдруг почувствовала какое-то легкое движение вокруг шеи. Я опустила руку за ворот шубы, и мне в ладонь стекла серебрянная цепочка, которую я носила просто как украшение. Она ни с того ни с сего разорвалась посередине. Я молча показала ее другу, а он молча пошел покупать мне крестик.
Прошел еще год. И в мое сердце опять постучали. Это был канун Рождества. С самого утра мы всей семьей (уже окончательно перебравшейся в столицу) носились по кухне, что-то грандиозное сооружая для праздничного стола. И меня вдруг осенило: праздник будет не здесь, не за этим столом, а там, куда собирается ночью поехать мама. Я решительно заявила, что поеду с ней в церковь, а салаты стали вдруг так противны, что я даже есть отказалась (мне казалось, что я должна что-то сделать для праздника), и за весь Сочельник съела только один мандарин. Поздно вечером мама нас с сестрой снарядила как надо: мы одели юбки, взяли с собой платки и поехали. В нашем районе в лесу новостроек храм тогда был совсем крошечный. Но у него, как у большого, было три входа. И возле каждого из трех была такая толпа, что даже подойти заглянуть в окно было трудно. О том, чтобы попасть внутрь, не могло быть и речи.
Но через полчаса вдруг началось какое-то движение внутри и снаружи. И толпа, в которой мы стояли, занесла нас в открытые двери. А потом методично продвигала куда-то вперед. Противиться этому не было смысла, и теперь уже не было речи о том, чтобы вскорости выйти из храма. В какой-то момент я с ужасом поняла, что вся эта движущаяся толпа – очередь на исповедь, и я уже в двух шагах от молодого священника, которому, наверное, что-то должна сказать. Я лихорадочно стала соображать: что с его точки зрения может быть в моей жизни ошибкой? Выбрала два-три самых-самых поступка, за которые не могла себя похвалить. И, подойдя к священнику, все это ему сообщила. Наверное, то, что он услышал, так потрясло его в сочетании с моим благообразным внешним видом – хрупкая девочка в платочке, смотрит на него доверчивыми глазами, – а может, просто он сам очень искренний человек... но он как-то даже слегка отшатнулся и громким шепотом сказал: «Го-о-осподи помилуй!!!». Потом сокрушенно качал головой, спрашивал, не ела ли сегодня мясного (я честно призналась про мандарин) и отправил меня причащаться.
Про таинство исповеди я пару раз слышала от немногих верующих знакомых, что оно приносило им громадное облегчение. Я ждала его после этой первой своей исповеди, но так и не дождалась. Вернувшись домой, весь остаток рождественской ночи я проревела, уткнувшись в подушку. Вся моя юная непутевая жизнь вдруг навалилась на меня тяжким грузом. Уснула под утро, решив, что случившееся со мной может быть только началом. Той ночью в переполненном крошечном храме на окраине Москвы для меня родился Христос.
Отсюда начался новый путь, открывающий новые смыслы.
Я стала ходить в церковь. Выстаивала непривычно длинные службы, на которых мне каждый раз становилось так плохо, что казалось – вот-вот потеряю сознание. Но я уже знала, что это – мой путь. Просто теперь, как у блудного сына, он и не может быть легким. Однажды, когда на службе опять накатило, я привычно рванулась к выходу, но бабулька, стоявшая рядом, решительно преградила мне путь, заявив: «Нельзя выходить из храма, когда читают Евангелие! Плохо тебе? Ничего, дочка, ты наклонись пониже, слушай батюшку, и все пройдет». Я послушалась – и все прошло! И больше не повторялось.
Бог щедр на подарки тем, кто начинает к нему идти. И на моем пути было много такого, что принято называть чудесами. Но иногда мне кажется, что это не чудеса, а проявления жизни такой, какой она и должна быть, такой, какой она была создана – нормально-прекрасной жизни. И эти отголоски ее только подтверждают существование целого мира, скрытого от нас как за толстой наледью на стекле. Иногда его тепло растапливает лед, иногда мы сами собственным дыханием кропотливо протаиваем ма-аленькую дырочку во льду, и нам что-то приоткрывается...
Потом было венчание. О нем я могла бы написать целую книгу, – столько поразительных совпадений, удивительных встреч, обстоятельств сложились в этом событии. Но это таинство – наша тайна. О ней немного знают наши родители и, наверное, будут знать, когда подрастут, наши дети. Священник, венчавший нас, сделал нам лучший подарок: благословил обязательно каждый год в этот день приезжать туда, где мы повенчались. Мы и спустя десять лет благодарны ему за эту возможность прикосновения к нашей тайне.
Но вот что странно. Становясь на путь веры, я переживала такие метаморфозы, что казалось – этого никогда не забыть. Никогда уже не стать прежней, спокойно-равнодушно проживающей собственную жизнь, как чужую. Но прошел год, другой, третий... И вот уже по накатанной: в воскресенье – в храм, по праздникам – на причастие, назрели вопросы – к батюшке... И вот уже снова чувствую, что из раза в раз Встречи не происходит! Исповедуюсь, причащаюсь и... ничего не меняется. Следующая исповедь – как ксерокс с предыдущей. И почему-то уже не мчусь навстречу Господу, а как-то буднично волокусь, как из последних сил. Что происходит? Не может же быть, что церковные таинства вдруг потеряли свою силу? Не может. Я это знаю и просто так, и с доказательствами. Потому что были особые случаи. Как-то раз заболела жутко – три недели в постели безвылазно. Пью лекарства одно за другим – ничего не меняется. Плюнула на запрет выходить из дому, добралась до храма, и после причастия спокойно так поняла: поправлюсь. Сразу и врач нашелся хороший, и новое лекарство помогло с первого раза.
Тогда почему? Может, потому, что больше давалось, когда ничего не ждала, ни на что не рассчитывала – каждая малость была как подарок. А теперь я все знаю, как надо: что читать к причастию, что есть, что не есть, что на исповеди сказать... и если сделаю все как надо, то вроде бы и заслужила... Может, и так. Потому что было однажды. Я к причастию не готовилась, правила не читала, скоромного, правда, не ела – пост был. Пришла на службу, пока очередь на исповедь отстояла, уже и причастие кончилось. А батюшка выслушал меня и говорит: причащайся! Я говорю – как?! А он: стой, молись крепко и причащайся. И через несколько минут снова вынесли чашу и причастили опоздавших младенцев и меня. Это было нежданно и незаслуженно, но так радостно! Меня переполняла такая благодарность, что я плакала и никак не могла успокоиться.
Потом я с грустью думала, что с таким чувством, наверное, и нужно принимать причастие – каждый раз. Даже вычитав все каноны и правила и добросовестно попостившись сколько положено, и настрочив три страницы к исповеди, все равно – как незаслуженный дар. Но почему-то больше так не получалось ни разу.
Иногда я стою после службы у иконы «Преображение» и прошу изменить меня. Прошу и боюсь. Птому что как-то подумала о том, что ведь апостолы, увидев Господне Преображение, упали и почти умерли от страха. И встали, наверное, уже совсем другими людьми. И потому что каждый раз, когда надо мной совершалось таинство, во мне что-то ненужное умирало, чтобы могла вместиться другая, новая жизнь. И что удивительно – я никогда, ни разу не могла угадать, что во мне умрет, а что вместится. И сколько времени на это потребуется – один миг или целые годы. Но даже сейчас, в этом заетом бытом и суетой, далеком от самых малых духовных высот состоянии, я точно знаю, что вся моя жизнь – сотворчество с Творцом. И точно знаю, что эта тайна есть у каждого.