Судьба человека

Родился он в 1983 году. Тогда уже видны были первые признаки только-только начинавшейся, никем особенно не замечаемой и вообще всем безразличной агонии огромной империи развитого социализма. Когда ему было восемь, социализм, чувствуя, что теряет почву из-под ног, попытался топнуть по ней, как ему это обычно удавалось. Но неожиданно оказалось, что за то время почва научилась противостоять ударам исполинских ног. Она раздвинулась и утопила сама в себе страшного гиганта, и потом долго плескалась лужами грязи от счастья…

Но он всего этого не заметил. Нет, не потому, что он был мал, не потому, что длилось это всего год, ему было просто все равно, тогда всем было все равно. Разница была только в том (это он уже смог заметить), что вместо большой, богатой и мирной его страна стала маленькой, нищей и завистливой. Впрочем, этого он особенно старался не замечать и не думать об этом, и все, вкупе со всеобщим «все равно», делало тона картины не такими уж мрачными. 

Можно даже сказать, что жизнь его удалась: неглупый, усердный и трудолюбивый, без особых мытарств, занял место, приносившее ему хороший и честный доход. Потом он встретил хорошую девушку, у него появилась семья, дети.

Сначала он этого не осознавал, но вскоре понял: вот оно, настоящее счастье. Не мировая известность, не тот миллион, который один экстравагантный бизнесмен положил единственным правом человека на жизнь, не та нескончаемая череда удовольствий и модной жизни напоказ. Этим счастьем была возможность просто приходить в шесть часов домой и валиться под напором обнимающих детей, просто гулять с семьей, играть в настольные игры и прятки, просто чувствовать всегда позади себя опору и любовь…

Одна игра особенно запомнилась ему. Они тогда сидели с семьей дома, было лето, вечер, и лил проливной дождь. Его сын принес домой новую игру про американскую мафию. Картинки, нарисованные на маленьких картах, очевидно, были творением художника-шаржиста и изображали различных героев Дикого Запада. Картинки почему-то особенно привлекли его внимание, он взял их и стал разглядывать: вот серый герой – самый слабый и беззащитный, обыватель.

Вот он: стоит, заложив руки в карманы пиджака, с идеально повязанным галстуком, с огромными ушами и носом, с шеей почти длиннее рук и в по-дурацки нахлобученной элегантной шляпе. Вот детектив: стоит с надетой на плечо кобурой, одной рукой важно подбоченясь, другой держа непропорционально большую чашку, вернее, даже стакан чая. Большая голова, уши оттопырены, нос маленький, глаза снисходительно-весело глядят на тебя, и подбородок выезжает вперед, чуть не на три сантиметра, - художник постарался на славу, чтобы портрет выглядел чуть-чуть геройски, оставаясь шаржем. Вот на другой картинке благообразный, в годах, судья. Густые белые брови нахмурены, из черной мантии высовывается пухлая рука с занесенным молотком, второй подбородок подобран, на лысом черепе концентрируется свет лампы. 

Там было еще много других персонажей: хороших и плохих, - но те три чем-то особенно ему запомнились. 

Игра была интересной, они играли тогда все вместе до ночи, а потом прояснилось, и они гуляли по городским площадям и бульварам. А еще они смеялись, ели мороженое, ходили в цирк, купались в море и валялись на лазурном берегу. Жизнь тогда была светлой и безоблачной, все: усталость, маленькие поражения и проблемы – заслонялись всем этим большим, светлым, бесконечным. Казалось, так будет всегда и потом…

Потом была война. Власть в свои руки получили люди, сказавшие, что их страна должна стать еще меньше, еще беднее и завистливее, потому, что на востоке ее живут люди, в которых (говорили новые жрецы Власти), еще жив дух исполина, кого все с такой радостью топили 23 года назад. 

И тогда в его город пришли крепкие молодчики в защитной форме и черных балаклавах, с оружием.

Они стали усердно вышибать тот самый дух из жителей города. На деле это означало повсеместные грабежи, убийства и изнасилования. Горожане не выдержали и взялись кто за травматику, кто за охотничий карабин, и каким-то чудом прогнали выродков из города, отбив у них оружие.

На смену тем пришли новые, они не стали входить в мятежный город, они пришли в его окраины, поставили там тяжелые пушки и стали бомбить его город. Солдаты объявили город зоной отчуждения, и любые поставки в него, контакты с жителями были запрещены под угрозой расстрела.

Он с детства не терпел политики и всего, с ней связанного, всегда старался избегать участия в политических дрязгах да и вообще событиях. Так он надеялся пережить это странное, страшное время. Но в один день, когда он пошел набрать воды (ее не хватало, снаряды перебили трубопровод), в его дом угодил выстрел гаубицы. Здание с треском и грохотом сложилось, как карточный домик, и под завалами камней потом нашли только жуткие куски человеческого мяса – все, что осталось от его семьи.

В тот момент в нем что-то сломалось, он долго не мог нормально ходить, не ел и не пил, не мог заснуть или думать о чем-то другом. Он приходил к окровавленным кирпичам и подолгу сидел, наклонив голову и сцепив руки на затылке. 

Тот снаряд как будто отшиб у него память, он не помнил и не хотел вспоминать то, что было до снаряда. Он перестал видеть перед собой какие-либо цели, не испытывал потребности передвигаться, не испытывал голода. Долгое время он просиживал в подвале, без малейшего движения, просто сидел и смотрел перед собой. Вокруг все время сыпались снаряды, иногда в подземелье забегали люди с перекошенными от страха лицами, иногда заползали, волоча за собой остатки руки или ноги.

Так не могло продолжаться вечно, и вот под зловещую какофонию пушек он понял: «Нет, есть еще один смысл в жизни – убивать, убивать зверей в защитной форме, с гербом на летних кепи». Тогда он явственно ощутил непреодолимое, страстное, злое и, казалось, несущее облегчение, желание убивать их, убивать днем и ночью, чем угодно, только бы убивать. По подземным переходам метро он добрался до старого, еще исполинского, бункера, где обитал тогда его хороший знакомый, пару месяцев назад охранник супермаркета, а теперь командир отряда вооруженных горожан. «Охранник» немного поколдовал над запертым арсеналом и достал оттуда слегка поношенную, но надежную СВД…

Рано утром он уходил в прилесок у одной из окраинных дорог, ложился и ждал. Когда на дороге появлялась колонна, он стрелял, почти без промаха (сказались занятия по спортивной стрельбе), только теперь после выстрела не освобождалось очередное окошко мишени, а падал беспорядочно стрелявший солдат или офицер в черных солнечных очках. Один раз он не успел уложить всех, двое уже подбегали к его лежке. Один упал, убитый последним выстрелом, со вторым он сцепился.

Этот второй был из тех, что носили балаклавы. Справиться с ним было трудно, чувствовалась нешуточная физическая подготовка. Но через минуту борьбы человек в маске ошибся. Достал из пристегнутых к поясу кожаных ножен огромный стальной тесак, с хорошо различимым орлом и свастикой, и, размахивая им, пошел на него. Он не растерялся и после очередного выпада бросился на нападавшего. Молниеносным движением, глубоко порезав ладонь, выхватил у противника нож из вывернутой руки и через секунду всадил в бок. Послышался ужасающий хруст ребер, спортсмен стал оседать и рухнул лицом в траву. 

Похожие случаи происходили почти буднично, он уже не чувствовал боязни или боли от того пореза, он шел к одному: увидеть еще на два, три, пять трупов с гербами больше. Их вид приносил ему почти животное удовлетворение. 

На весь город он стал известен как неумолимый стрелок, нелюдимый, замкнувшийся в своем горе, пытающийся смягчить горе местью, но только становящийся свирепее и свирепее. 

Однажды, теплым осенним вечером, его вызвал к себе «Охранник». Тому нужно было почистить дом на окраине от артиллерийских корректировщиков, а людей катастрофически не хватало. В тот вечер он сменил СВД на АК с подствольником и по подземным коммуникациям направился в отряд «Охранника».  

Операция шла не совсем гладко. Солдаты успели вызвать огонь по строениям вокруг себя и наглухо забаррикадировались в доме. 

Прогремел взрыв заложенного впереди заряда, люди «Охранника» под разрывами мин и очередями АК кинулись к дому. После взрыва на первом этаже почти не осталось живых, его взяли легко, с остальными пришлось возиться. 

«Двое прикрывают, один пошел! По ходу коридора – две-три очереди. Видишь дверной проем – эфку и, после взрыва, чистишь комнату вслепую». Так они этаж за этажом, комната за комнатой, поднимались вверх. Вот и последний проем – глухо ударилась там, внутри, эфка об стену, взрыв – и он зашел внутрь, прорежая пыльный воздух очередями. Через сорок секунд все было кончено, бойцы разбрелись в поисках живых и исправного оружия.

Он беспорядочно бегал глазами по стенам и полу, и вдруг в глаза бросилось что-то знакомое. Подойдя поближе, он увидел, что среди пустых консервных банок, бутылок воды, пробитых осколками гранаты, и разбросанных бинтов, у рации сиротливо валялось несколько обгоревших кусочков бумаги или чего-то похожего на бумагу. Он поднял их, вытер полустертой перчаткой пыль и кирпичную крошку и увидел. Да, он, определенно, где-то уже видел эти лица, только теперь у изображения детектива не хватало отрубленной осколком за долю секунды правой руки со стаканом, вся левая часть грозного служителя Фемиды обгорела и рассыпалась, отчего он перестал казаться таким уж грозным, как будто поменялось выражение лица, а от щеголевато-нелепого обывателя осталась только голова в элегантной шляпе. 

Он с минуту вглядывался в кусочки картона. Он вспомнил, где видел их. Вспомнилась теплая гостиная в его доме, дети у стола, горячий пар от чая, почти сплетавшийся с паром от чашки детектива, тонкие руки жены, обхватившие его руку, ее голова с рыжими волосами, лежащая у его на плече, дождь за окном, подчеркивающий тепло и уют дома, и те картонные карточки на столе…

Он не знал, не мог знать, как эти кусочки попали сюда, может, солдаты еще час назад коротали здесь время за той самой игрой… Он знал лишь то, что благодаря этому картону, может, пар отправившегося в небытие стакана, а может, тепло домашнего камина – что-то оттуда отчетливо вспомнилось и растопило лед, которым он жил с того злосчастного дня. 

Он неожиданно понял, что уже не испытывает потребности убивать. Да, он все так же хотел защитить беззащитных людей в подвалах, таких же, как тот серый обыватель, да прогнать солдат из города, но уже не было того чувства животного голода, владевшего им в лежке. Показалось вдруг, что он даже не разлучен навсегда с родными. Стало казаться, что когда-нибудь, где-нибудь все равно он их встретит, осталось лишь чувство нетерпеливого ожидания. И впервые за долгий срок на лице у него появилась улыбка…

Он уже не замечал снаряда, снесшего часть крыши, и крика «Охранника». Он просто сидел, прислонившись к стене, и тихо улыбался.