– Шмяк, – безропотно издал последний вздох кусок бри, брошенный в стену. – Шмяк! – несколько уверенней повел себя второй бедолага, приземлившись на чью-то физиономию. – Шмяк!! – украсил радужным пятном видавшие виды обои третий кусок.
– Рома-антика, – вдохновенно произнес Антон. – Романтика.
Будучи наслышанным о несколько своеобразном понимании назначения искусства и способах самовыражения некоторых художников, к Антону я все-таки относился с большим уважением. Да и известен он был в определенной — более или менее творческой — части общества, скорее, способом получения вдохновения для очередных творений — как собственной, вполне классической, кстати, графики, собственной же керамики, так и литературных изысков своих приятелей и знакомых.
Сей способ, как несложно догадаться, привлекал этих самых творческих личностей в его мастерскую. Проще говоря, не только кофе со сливками и круассанами или чай с пирожками хозяйничали на верстаке и керамических кругах. Все потому, что после поездки в Сербию Антон, вдохновившись по неизвестным причинам методикой изготовления домашней ракии, решил распространить ее на наши северные просторы, ну и усовершенствовать заодно. Усовершенствование, а особенно распространение полученных от братьев-сербов необходимых знаний не могли не вызвать ответную к ним любовь, а также уважение к распространителю.
В общем, от недостатка посетителей, случайно зашедших поговорить о том, о сем, мастерская явно не страдала. Скорее, страдали наговорившиеся посетители. Правда, post factum.
Находчивый и гостеприимный художник-керамист оценил этот самый post factum и право доступа в мастерскую на второй день пришедшие для освежения памяти и не договорившие вчерашнюю мысль до конца интеллигенты получали только в том случае, если приобретали что-нибудь из его работ: «И мастерству поддержка, и здоровью», – резюмировал хозяин, подсчитывая мятые купюры.
А с сыром бри вышло просто. Будучи склонным к экспериментам всякого рода, в том числе кулинарным, Антон где-то раздобыл рецепт его приготовления. Ну, честное слово, интересно: не все же время бежать в магазин, если есть возможность попробовать своего, родного сыра, пусть и с альпийским акцентом. Пришлось, правда, покупать какую-то спецплесень и еще что-то в этом роде, но овчинка, по мнению художника, выделки стоила, и в течение нескольких недель он, затаив дыхание и не позволяя никому даже приблизиться к заветному холодильнику с не менее заветным бри, загадочно и любовно всматривался в свежие и молодые всходы плесени на очередном своем творении.
Напряжение в творческих и, как обычно, голодных рядах росло со скоростью, сопоставимой с ростом плесени на обривающейся массе. «Фиг вам — потерпите», – радостно рапортовал Антон каждое утро. В отместку голодные интеллигенты прозвали его керамическую мастерскую «домом горшечника». Но стороной не обходили.
В день Большого Бри не то что яблоку — молекуле пенициллина упасть было негде. «Тащи бри!» – орали творческие люди, пришедшие с батонами под мышкой. «Тащу, тащу», – смиренно ответствовал испереживавшийся и стесняющийся мастер. Стоя у холодильника, он честно напоминал отца, который явился к роддому встречать жену с ребенком — букета только не хватало. Открыл дверцу, и все поняли, что насчет издевок о букете явно поторопились: в нос ударило так, что многие покачнулись от насыщенной палитры ароматов. «Уж лучше бы мольбертом вдарил, – произнес, отдышавшись, один из гостей. – Так же убить можно. Это не бри, а иприт какой-то!»
Сыр предстал в виде обычного вонючего месива, еще и протекающего вдобавок сквозь коробку. Не удался сыр, похоже.
Антон затих, скорбно согнувшись у холодильника. Надел марлевую повязку. Достал коробку с, мда, ибритом. Обвел шальным взглядом собравшихся. Потом издал что-то вроде «банзай!» и начал швырять кусками испорченного сыра куда попало. Попадало не только в стену — счастливчики, вытираясь и хохоча, шли отмываться. Хохотал и сам художник: «Летней романтики захотелось, да? Вот вам романтика! Вот мне романтика! На вот тебе романтика! Альпы! Швейцария! Монблан! Получай!»
Происшествия с бри хватило еще на неделю переживаний и разговоров. Ибриту было посвящено даже несколько веселых эпитафий. Но никто не обижался. Когда все поуспокоилось, мы разговорились с приятелем на тему спокойного, а то и с юмором, восприятия всяких неудач. Гончарный круг вертится, Антон доделывает очередной кувшин, кружку или вазу:
– Знаешь, я думаю, мне в этом отношении полегче — я же с глиной больше всего работаю. А это такой материал, который позволяет в течение какого-то времени исправить ошибки, огрехи: получилось что-то косо и криво — если быстро и с толком работать, всегда успеешь исправить. Тот же подход, я думаю, уместен и в жизни: «накосячил» – не жди, не лей сопли и слезы — срочно переделывай так, как надо. Согласись, в жизни ведь то же самое: если быстро исправишь ошибку, пока она не успела затвердеть, окаменеть, гораздо легче и светлее получается, правда же? Ну, случилась неудача какая-то – бывает со всеми. Я не о бри говорю, а вообще. Пока не привык к тому, что все наперекосяк, старайся исправить — обязательно исправится. А если привыкнешь, не дай Бог, к тому, что все плохо — пиши пропало. Отсюда и уныние появится, и отчаяние, и все прочие прелести. Оно нам надо?
– И что нам надо?
Приосанился:
– Спокойствие и доброжелательность! Думаешь, почему у меня сын улыбчивый? Думаешь, потому что в меня пошел, и дурачок? Вовсе нет: я просто учу его, что, если какая ошибка произошла, это дело надо, во-первых, признать, во-вторых, побыстрее исправить, а в-третьих, не унывать. Похоже, получается. Надеюсь, по крайней мере. Ты-то чего разулыбался? Или я прав в своих подозрениях?
– Когда как. Сейчас-то над чем кулинаришь? Или чем другим занялся?
– Пока хмель посадил — нравится, как цветет. Жду. Мне вообще ожидание чего-то красивого, хорошего нравится. Тут опять же — как с глиной. Про человека и не говорю. Были бы семена добрые посеяны. А идею с бри я не оставил: нашел тут новый способ приготовления. Так что заходи недельки через три-четыре — романтики не оберешься.