«Будетляне – это люди, которые будут».
По определению термин авангард «возник во Франции около 1820 года в качестве метафоры, заимствованной из военного словаря». На тему авангарда написано много исследований и пояснений. Не заглядывая в источники, сформулирую авангард как особый стиль мышления. Прогрессивный, новаторский и не похожий на все остальные. В связи с этим мне кажется, тема о русском футуризме в авангардной культуре очень интересна и насыщена. Наблюдать за развитием некоторых ее представителей – это особенное напряжение и внимание, предлагаемое их творчеством.
«Желтое знамя» Маяковского
Если вспомнить афоризм Сенеки Луция, что «нам принадлежит лишь то, что мы отдаем», то в процессе ознакомления с работами Маяковского начинаешь понимать, что отдаешь очень много. Если вверяешь свою голову его громадной энергии, она переливается в тебя посредством его стихов, ритма и стиля. И начинает делать с этой головой все, что ей на тот момент угодно.
Маяковский предлагает себя как первооснову и призму во всем, на что мы смотрим в его стихах. Собственный настрой, следя за ним, проникает и продолжает его – творящего и думающего, где-то там, в бурном, бронзовом, перекрученном времени. Говоря об индивидуальности направления футуризма, под заглавием которого шел Маяковский, можно мгновенно увидеть его отличие от других.
Борьба и статика – две основные величины, которыми пользовался поэт. О нем существует много разных мнений его современников, людей поэтических кругов и направлений. Владислав Ходасевич написал в своей статье: «Пафос погрома и мордобоя – вот истинный пафос Маяковского». Наверное, его современникам можно было говорить о Маяковском, проходящим с ними по одной улице, так, а не иначе.
Нами, разделенными и с тем и с другим девятью-десятью десятками лет, воспринимается многое по-другому. Мы, отделенные от общих идей, в которых тогда варилась Россия, можем замечать только внутренние свои отклики на все происходящее тогда. По крайней мере, они будут более искреннее, чем рассуждения о каше с дегтем, которую мы не ели в той России. Сейчас другое время – погром и мордобой носят не такое идеологическое и революционное значение, как тогда.
Хаос – родина авангарда
Начинается Маяковский со своих стихов. И только потом они ложатся в нишу, названную «Русским футуризмом». Его имя упоминается с другими представителями этого литературного течения – В. Хлебниковым, А.Е. Крученых, Давидом Бурлюком. Создание их группы было обусловлено поисками другой формы, с помощью которой поэты хотели более самостно выражать себя. В целом и общем эти поиски были одной из попыток их личного ответа на общемировой кризис культуры. Авангард как таковой зародился и воспитал себя на образовавшемся в мире смещении культуры, осознавшей утрату ценностей и ценностных ориентиров.
В момент жизненного становления группы уже названных мною представителей русского футуризма, Россия формально теряла Бога и отрекалась от него. С его потерей должен быть связан пересмотр всех привычных взглядов на мир, на отношение к миру. Ломалась сама структура понимания, где Бог был вершиной всего, и вера в Него укрепляла надежду на бессмертие, на Его бесконечность и всемогущество. Когда ломается основа, на ее место необходимо правдами или неправдами найти и поставить что-то новое. Это закон выживания и развития человечества. Оно в целом и каждый его представитель нуждается в стержне, вокруг которого ему необходимо выстроить собственное миропонимание. Одним из таких стержней для людей, которые его создали и выбрали, был авангард.
Язык желаний
Один из старцев Оптиной Пустыни – Амвросий Оптинский – говорил: «Где просто – там ангелов со сто».
Вероятно, представитель футуризма Е.А. Крученых непроизвольно полностью противопоставляет ему свое мнение насчет «простоты», а скорее ее отсутствия. Он создает работу, в которой изобретает теорию «заумной поэзии». Его «заумный язык» пытается передать, что наше представление о мире, заключенное в привычные слова, неверно. Что мир меняется, и – соответственно – меняются и чувства, испытываемые уже измененным человеком в измененном мире!
Как могут в таком случае слова, оставаясь теми же, передать состояние человека, не ущемляя и не обкрадывая его изменений?! Как могут те же слова успеть за постоянно изменяющимся миром?! Он пытается объяснить свою «заумь» проявлением чистой энергии, с помощью которой только и можно высказать определенные состояния человека и мира, но никак не посредством уже «застывших» слов. «Заумь» можно трактовать всегда по-разному, придавая ей все новые и новые смыслы.
В своем роде он пытается найти живые слова как живую воду, из которой можно неиссякаемо пить, обретая новые грани и возможности понимания мира. Т.е. процесс читания и размышления на таком языке – бесконечен и эмоционален, потому что постоянно претендует на взаимодействие с читателем и его обновление. Такая модель предполагает, что читатель может быть приравнен к самому создателю и более того, вступая в живой стиль, самому быть соавтором того или иного смысла. Читатель такого языка заранее наделяется возможностью сотворчества.
Пастернак не был футуристом, но у него есть хорошее определение своих стихов. Приблизительно так: «Я трудился и вытесывал их из глыбы, чтобы найти и выточить то, что ты сейчас читаешь. Потрудись и ты, высекая из себя понятие, которое я тебе предлагаю».
«Заумный язык» предлагает непосредственное участие в процессе чтения как внутреннее действие и отклик читателя. Предлагает своей формой и смыслом не стоять в стороне, но быть в самом процессе, продолжая уже начатую кем-то или чем-то жизнь, образ или чувство. Предлагает доживать, дочувствовать, донашивать в себе единожды начатое. Но, конечно, и глыбы, из которых вытесывали поэты свое чувство, были очень разные. Вот одна из них, подписанная А. Крученых:
Может погибнуть весь мир:
мир гибнет
и нам ли останавливать
мы ли остановим оползень
гибнет прекрасный мир
и ни единым словом не оплачем
погибели его
– но
гибнет мир и нет нам погибели
Он объясняет свой язык как высшее проявление творчества, наделенное полновластной свободой разума. «Давая новые слова, я приношу новое содержание», – говорил он. Такое преображение бесконечно и зависит лишь от форм, на которые может быть неистощима фантазия, где поэт реализует свое творческое начало, приравнивая себя к творцу и предлагая собственные варианты мироздания на любом этапе, не привязанном к определенной точке времени.
Стержень желтого знамени или солнце – вместо Бога
К футуристической группе, состоящей из В. Хлебникова, А.Е. Крученых, Давида Бурлюка, Маяковский присоединился года через три после ее возникновения. К тому времени она уже была полностью сложена и почти полностью высказана. По мнению Вл. Ходасевича «после того, как было написано классическое «дыр бул щул» - писать уже было ни к чему и нечего: все дальнейшее было бы лишь перепевом, повторением, вариантом». Маяковский поступил иначе, не пытаясь подпевать им. Он стал менять свое содержание. «Он первый сделал пошлость и грубость не материалом, но смыслом поэзии», - это одно из мнений, высказанное все тем же Вл. Ходасевичем.
На мой взгляд, в этом много правды, но это правда одной стороны. Он груб нарочито, изощренно, выразительно. В нем видна бушующая материя, которой он ищет выходы, разлагая ее на многовариантность образов. Он резок и явно бескомпромиссен. Но сколько в его словах и контрастной ранимости. Внутренней, пробивающейся и сквозящей со всех этих постаментов, куда он сам себя ставил и гротескного преувеличения собственного «Я».
Плевать, что нет
У Гомеров и Овидиев
людей, как мы
от копоти в оспе.
Я знаю –
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Эта его вторая сторона ничуть не меньшая для любого проницательного читателя. Это странное сочетание его «крикогубого» разрывающего рева, зараженного почти во всех его стихах, не меньше чем манией величия и – исповедального, почти нежного, отроческого мальчишества. Где, однако, его мания величия не что иное, как требование внимания к себе. К своим стихам, где он смешивал чувства с кровью, небом, плотью, грязью. Он считал себя случайным и великим.
Он – глашатай сам себя! Полной грудью, громовым криком, создавший собственный ритм крика. Создавший и писавший свои стихи так, чтобы всем было понятно, какая у них должна быть интонация. Где конец одного дыхания и где зарождение нового, может быть, оглушительного. Он хочет сказать так, чтобы его услышали – здесь и сейчас! Он – насыщенный и обвешанный образами, в которых везде – он во всем и все в нем:
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Язык, который он использует в овеществлении своих образов – это постоянно сменяющие друг друга живые метафоры, где слова, не утрачивая себя, приобретают совершенно иной смысл:
Где города
повешены…
иду
один
рыдать,
что перекрёстком
распяты
городовые
Создана абсолютно необычная картинка, но она неоспоримо сильнее прорисована. Здесь поэтом найдены и использованы очередные «чумовые» образы. Окинув «взглядом Маяковского» обыкновенную площадь, в первую секунду наткнувшись на порог его метафоры, после перешагнув ее, понимаешь, что действительно города могут быть «повешены». Что городовые, стоящие в центре перекрестков, по-своему, распяты ими. Правда «рыдание» поэта употребляется как глубоко личное состояние. Он подчеркивает, что это он будет оплакивать их распятие. Ни о каком страдании городовых здесь речь не идет.
Слова для него лишь играют роль материала, и он лепит из него невообразимые конструкции.
Я бы глаз лучами грыз ночи –
о, если б был я
тусклый как солнце!
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
В его изображении – избыток внутренних возможностей. И от этого идешь за словословием его силы.
Я не твой, снеговая уродина.
Глубже
в перья, душа, уложись!
И проникаешься его изогнутым отчаяньем и упреком России, к которой обращены его слова «снеговая уродина» так, словно это личный упрек. Он изображает ее так, словно только чтобы «истыкать холодом его пальцы» и «обрить ветрами его перья» она наполняет зимы снегом и неистовством. С помощью метафор он налагает на мир печать собственности, становится внимательным к каждой его мелочи.
Впрочем, даже область его метафизики очень реалистична и принимается как часть реальности. Как данность, протянутая им.
Кричу кирпичу,
Слов исступленных вонзаю кинжал
В неба распухшую мякоть:
«Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай!
Это тобою пролитая кровь моя льется
дорогою дольней
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни!
Так, например, стихотворение «Я», «Несколько слов обо мне самом» начинается с его известных и провокационных строк: «Я люблю смотреть, как умирают дети». В какой-то степени он пытается рассмотреть в этой фразе и свою «несовершенную в детстве» смерть. Многими поэтами затрагивается тема воззвания к Творцу, создавшему их в несовершенном мире, полном давления, границ, боли.
Маяковский обращается к Богу, названному здесь Солнцем. Спрятанному за образ солнца – природную единицу, которой он верит больше чем Богу, которого еще не нашел и не понимает в себе. Он просит Солнце как отца не мучить его и прервать его жизнь. Но жизнь, которую он уже прожил к тому моменту.
Его строки не о невинноубиенных младенцах, но о самом себе. Уже прозревшим путь от начала, уже прошедшим его – уже исковерканном, «большеротом». Рассматривающим свое страдание, которое он и объясняет, выкрикивая словно в бреду привычный метафорический набор собственных чувств. И заканчивает: «Я одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека!»
Но он верил в преображение людей. И это было его сокровенным ожиданием от будущего: «Будущее, воскрешающее людей настоящего…»
«Это не лира вам!»
Тема Маяковского выматывает. Вовлечение в его реальность – это большая и не всегда благодарная, но мощная работа сознания. Его новаторство очевидно созданными им формами и преображениями. Но идеи, вложенные в них – категоричны и безответственны. Своим мировоззрением он строил условные «башни из песка», наводя еще больший хаос. Он рубил сук, на котором сидел.
И рубил его с помощью собственного таланта, изощренных в него уходов в поисках самого себя. Он пытался отразить свой громадный, «такой большой и такой ненужный» внутренний мир и был все равно недоволен тем, как он это делает, веря, что может делать еще больше.
Маяковский считал каждую свою мысль гениальной и пытался записывать любое случайное свое суждение. Вплоть до того, что хватал все, что ему попадалось под руку, на чем можно было писать – даже на спичечном коробке, избегая возможной потери такой вот случайности. Он хотел все время фиксировать свои мысли. Ему казалось, что все, о чем он думает, слишком важно для современников и потомков, чтобы забывать и не записывать на бумагу.
…вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
