Писатель Сергей Довлатов приводит историю, когда к поэтессе Анне Ахматовой на дачу приехал оркестр, чтобы лично почтить великую поэтессу. Оркестр исполнил ей Моцарта, и, когда всё было сыграно, Ахматова произнесла: «Я боялась только, что это когда-нибудь закончится...»
И я, каждый раз пробуя неслыханные кулинарные шедевры моей супруги, блюда, достойные кисти голландских художников Возрождения, как истинный хоббит, наслаждаясь неповторимым вкусом, отношу эти слова Ахматовой к каждому новому угощению супруги: «Я боялся только, что это когда-нибудь закончится!»
Но это всё так теперь, и, садясь в кресло в своём собственном доме и размышляя о прошлом, мы с супругой никак не можем поверить, что Господь и вправду провёл нас таким сложным и созвучным нашим сердцам путём, чтобы мы обрели себя и друг друга.
Слишком многое приходилось пройти и слишком часто человеческая логика неумолимо говорила, что «уж кто-кто, а ты – такой – на вкус многих – неполноценный – никогда не выпутаешься ни из одной своей передряги».
И голос логики был весьма убедителен, на его стороне выступал весь взрослый мир.
И, всё же, как писал Честертон:
Они пророчили нам смерть от нищенской сумы
Но груде золота с тобой не поклонились мы…
А ещё с нами было то особое чувство, что Небо никогда не бросит стремящегося к добру человека. Ещё не ходя в храм, я уже хорошо знал об этом и называл эту уверенность сердца – Чувство Сказки.
А между исполнением и счастливым концом и Чувством Сказки лежал Путь. И этот Путь существовал для того, чтобы каждый из нас смог вольно выбрать свет и последовать Божественной красоте Христа.
И уже теперь я понимаю, что только чтоб прикоснуться к свету Господню, мы и другие, подобные нам, становились хиппи или толкинистами, слушали Цоя или Гребенщикова, отправлялись в лесные походы и переходили Гренландский ледник, читали неизвестных поэтов, ища там живые строки. И эта обращённость к Высочайшему, пускай часто и неосознанная, давала смысл происходящему. Потому-то с такой теплотой старые толкинисты вспоминают старые игры, а бывшие хиппи до сих пор плачут под звуки «Города золотого». Ведь всё дело было в том евангельском свете, который лучится из всей существующей красоты, но это становится ясно только тому, кто смотрит на Бога, и бесполезно тому, кто от Бога отвернулся…
Путь к Богу – это вся жизнь человека, замечает он это или нет. Или, если хотите – путь Бога к нам. Сколько я себя помню, я всегда знал, что Господь существует, хотя, конечно, ничего не знал о церкви, как и большинство людей, меня окружавших. С первого класса я задавался вопросами Достоевского – спрашивал у одноклассников, для чего они живут… Потому у меня до 9 класса не было друзей. Но я много читал. Чем старше я становился, тем мир в большей степени открывался как красота. Это при том, что дома нам жилось невероятно тяжело и трудно, но я всегда старался находиться над событиями и над болью, понимая, что высшую правду о мире говорит, например, то, что здесь существуют стихи Блейка и Бернса, а не вся ерунда, заботящая взрослых и сводящаяся к тому, «что нам есть, что пить и во что одеваться». Я всем сердцем понимал, насколько был прав Конфуций, когда говорил, что «умереть с голоду – небольшая вещь, утратить мораль – больша?я».
Потом я поступил на филологический факультет и параллельно на культурологический. Все вокруг кроме Мамы смеялись и говорили, что филологу и культурологу в наше время нечем будет себя кормить… Но я поступал не ради будущей работы, и вообще решил никогда не работать ради заработка, дабы не тратить напрасно драгоценность времени. Я поступал, чтобы прочесть как можно больше книг и понять, ради чего сто?ит жить, и зачем существует мир.
Как поэт и писатель, я видел, что в литературе есть строки, полнящиеся светом, а есть то, что Гумилёв называл «мёртвые слова», которые «дурно пахнут». Я искал единый источник всего, что божественно и прекрасно. И как-то легко, как сказал бы Плотин, нашел его в Боге, Который открылся мне, студенту, как край и предел высочайшей человеческой мечты, как реальность и как источник всего божественного.
Наверное, у каждого, кто знает, что такое «боль», возникает естественное и непрекращающееся желание привести других к свету и помочь не потерять веру в сказку.
По крайней мере, мне всегда хотелось, чтобы людям становилось лучше и надежда вернулась. Как-то ещё в школе я читал том переводов С. Маршака английских поэтов и встретил там такие строки Блейка:
Бог стремится нам помочь,
Наши скорби гонит прочь,
А пока их не прогонит –
Он и Сам от скорби стонет!
Эти строки стали для меня таким же потрясением, как строка Одена для ссыльного Бродского. Я не мог поверить, что так вообще можно написать. Помните, как Лидия Чуковская замечала об Ахматовой, что «Невозможно было поверить, что она такой же человек, как и все мы...» То же самое я мог сказать и об этих строках Блейка – невозможно было поверить, что это стих. Ведь это звучало с несомненностью духовного закона. Я вдруг увидел, что через Блейка тут говорит со мной Сам Христос. И обещает, что моя и всех людей боль имеет предел, а Его милость предела не имеет! Я не знал, что так вообще можно говорить. Видите ли, для западноевропейской и вообще современной научной традиции, поэт – это филолог, человек, разбирающийся в словах. А здесь поэт представал в значительно более древнем своём облике – в звании пророка, человека, который знает Бога и через которого Бог говорит.
Эти строки тогда определили для меня и понимание природы творчества, как явления красоты, в которой должно звучать небо. И они же определили в какой-то мере и мою жизнь – я, ученик 8 класса, с радостью открыл, что традиция утешения и красоты в этом мире ещё более древняя, чем традиция зла, что красота уходит корнями в доадамовы времена, когда мир только сотворялся, и «сыны Божии восклицали от радости» (Иов 38:7), да и мира ещё не было, а была Троица, где Отец, Сын и Дух всецело живут для Других и весь мир сотворили так, что в нём обретает счастье лишь тот, кто ищет его другим людям.
Иногда я задаюсь вопросом: был ли в вашей жизни момент, который разделил ее на «до» и «после»?
И вижу, что такого Августиновского момента у меня не было, и я думаю, что это бывает достаточно редко. Даже у Августина его внезапное обращение к Богу было подготовлено всей предыдущей жизнью. Господь растит нас не так, как ребёнок собирает конструктор – соединяя разные детали, чтобы что-нибудь получилось, но как дерево в Своём саду, от которого ожидают плодов…
Потому вся моя жизнь теперь видится мне как рост дерева. Я сам каждый день с удивлением смотрю на то, как Господь выстраивает мою жизнь – в сочетании моей абсолютной свободы действий и Его милости. Каждый из нас – такое дерево, но садовников среди людей – единицы. Да и эти садовники перед Богом – те же деревья Его любимого сада. Потому лучшее, что полнее всего опишет жизнь, – это не биографические подробности, а хвала Его мудрости и красоте.
Гёте в своё время писал об этом – и это – всегда лучшее понимание и лучший итог:
Как в первый день – так и сегодня:
Безмерна слава Божьих дел!
