8. 30
У нас в городе уже который день стоит жара. Впереди, словно замок, вырастает огромное монолитное здание, к которому я направляюсь. К нему ведут аккуратные, выложенные серой плиткой дорожки, отполированные сотнями тысяч ног. Газон засажен деревцами, пожухшими от жары, около которых вбиты таблички с именами всяких известных людей. Рядом с одной из таких табличек стоит худенький мальчик лет двух в панамке и шортах и сосредоточенно «возит» по ней игрушечную машинку. Рядом его мама разговаривает по мобильнику.
– Дышать невозможно! Ужас. Мы вчера на улицу не выходили, хорошо нас сегодня дядь Толя на машине привез, с кондиционером. Ну, давай, позвоню после.
– Артё-о-ом! – Мама протягивает руку к сыну. – Идём!
Мальчик поворачивает ко мне лицо, и я вижу большие карие глаза и губы странного цвета – сине-фиолетовые, словно ребенок ел чернику и ему не вытерли рот. Он показывает мне свою машинку. Черничные губы медленно растягиваются в улыбку.
Мальчик поспешно утопывает за мамой, смешно подпрыгивая. Я начинаю соображать. Синие губы, бледный… наверное, проблемы какие-то с сердцем. Передо мной – кардиоцентр, место, где лечат сердца. В том числе – и детские.
У меня звонит мобильник. Это Юра.
– Ты где? Я стою у главного входа, как договаривались.
– Извини, я уже подхожу.
8. 50
В вестибюле получаю заранее заказанный пропуск и иду за Юрой. Ему 20, он учится на втором курсе мединститута и работает здесь санитаром в детском отделении. Высокий, худой и взгляд какой-то нездешний. Бородка черная, длинные волосы собраны в хвост, на шее с выпирающим кадыком болтается украшение – какой-то кельтский символ на шнурке.
– Юр, по тебе не скажешь, что санитар. Поэт. Стихи не пишешь?
Он ухмыльнулся.
– Пишу иногда. На гитаре играю.
Мы поднимаемся на лифте на нужный нам этаж и идем переодеваться. Юра – к себе в санитарскую комнату, я – в сестринскую.
Юра появляется передо мной в светло-голубом хирургическом костюме – это рубашка и штаны. Как доктор. Санитарка, которую Юра пришел сменить, подводит его к шкафу, где лежат пеленки и постельное белье, и будничным тоном отчитывается – что она использовала и что получила за прошедшие сутки.
– В пятой палате инфекция какая-то, там растворы надо менять два раза в сутки, я с утра поменяла. Ну, счастливо вам.
– Ну что, пошли работать? – Кивает мне Юра.
Мы в отделении, где лежат дети с пороками сердца, в том числе и младенцы.
– А чего ты именно это отделение выбрал?
– Ну… тут вакансия была. Ну и престижно – такой центр, круто звучит.
– Хочешь педиатром быть?
– Не знаю, пока не выбрал. Но с детьми прикольно.
9. 30
Юра не очень-то разговорчивый. Он толкает впереди себя тележку со шваброй и ведром. Идет мыть полы, начинает с кухни – там холодильник с продуктами и стерилизаторами для бутылок и пустышек. Постоянно снуют мамы в платках-косынках (в отделении нельзя ходить без шапочек) здороваются с Юрой. Дежурных медсестер две – Света (ей около 50, полноватая, но быстрая, с короткой стрижкой, немного ворчливая) и юная Катя – большие удивленные глаза и широкая улыбка. Катя работает в отделении относительно недавно и поэтому её ставят в смену с более опытными сестрами.
Я устраиваюсь на посту рядом со Светой и как никогда чувствую себя чужой и лишней в этом отлаженном механизме – медсестры входят-выходят из палат, выносят детей – брать кровь, делать клизму (перед операцией), отправляют мам с детьми на исследования, увозят детей на операции, проходят врачи с маленькими (для младенцев) фонендоскопами на шее.
Катя увозит ребенка в кювезе на операцию. Кювезом здесь так же называют маленькие высокие каталки с прозрачными бортиками. Мама ребенка провожает их до дверей отделения и начинает плакать. Её подходит утешить другая мама – её знакомая.
Юра вымыл полы в отделении.
– Юрк, сходи, забери наш кювез из операционной, – просит медсестра, и мы послушно едем на второй этаж. Перед раздвижными дверями, ведущими в коридор операционной, стоят и ждут, видимо, родственники – плотно сжатые губы и серые лица. Наверное, ни в каком другом месте ожидание не может быть настолько тягостным.
Юра вывозит прозрачный кювез с яркой пеленкой.
– Кого оперируют?
Юра называет диагноз, который я повторить не в состоянии.
Характерная черта – пациентов называют тут чаще всего по диагнозу, а не по имени или фамилии.
– А имя есть у этого диагноза? – Допытываюсь я.
– Не помню… Бочаров, кажется. Из роддома привезли.
– Удивительно – как можно таких малышей оперировать… только родился и уже…
– Иногда наоборот ждать нельзя, сердце привыкает работать неправильно, и легкие тоже неправильно развиваются, начинается декомпенсация. Такие дела. Часто, чем раньше оперируешь – тем лучше.
Я начинаю допытываться у Юры, почему ему интересна кардиология. Он как-то нехотя рассказывает про свою семью. Отец – хирург, работает в московской больнице. Мама – инженер. В детстве Юра наравне с машинками-пистолетами любил играть в больницу. Чаще всего почему-то пересаживал сердце.
– Мягкие игрушки у меня были все испорченные – я их резал по-настоящему. Сердца им вставлял – это были пробки какие-то, пустые катушки.
– А санитаром чего пошел работать, а не медбратом?
– Рано ещё, с третьего курса начну. Пока опыта набираюсь. А кардиология почему – Амосова начитался. Ну, кардиохирурга знаменитого. Он несколько книг написал. Моя любимая – «Мысли и сердце». Прорыв сознания. Я прочел и офигел. Буду, наверное, кардиологом. Ну, как получится.
12.30.
Идем с Юрой по многочисленным подвальным коридорам за обедом. Он катит тележку с кастрюльками, укрытыми пеленкой.
На кухне нам выдают протертый мясной суп, пюре, тертое мясо, хлеб, молочную смесь и упаковку творожков и кефира «Агуша». Едем в отделение.
Юра загружает кефир в холодильник, надевает фартук и становится похожим на повара.
– Поехали кормить младенцев.
«Кормить младенцев» – это значит, еду раздать кормящим мамам и тем, «кому за пять месяцев». Палаты в отделении делятся на общие и индивидуальные, платные. В общей может быть до четырех детей. В середине палаты стоит пеленальный столик, в углу у двери – кровать для мамы и четыре детские кроватки. Недоношенные лежат в прозрачных закрытых кювезах. Мы завозим тележку с едой в шестую палату, где развернута бурная деятельность: перевязочная медсестра меняет повязку прооперированному ребенку, мама держит его руки и ноги. Малышу месяцев пять, он терпеливо кряхтит и явно не одобряет всего происходящего. Его грудь от шеи и почти до пупка пересекает шов от операции, замазанный йодом.
– А ну-ка потерпи, моя малютка! – Голос у медсестры из-под медицинской маски очень бодрый и громкий. Она ловко закрывает грудь ребенка салфетками, приклеивает пластырь. – Все, лежи.
Над кроватками с детьми висят данные с именами-фамилиями детей, возрастом и диагнозом. «Настя N» – читаю я. Мама берет Настю на руки и отвлекает её внимание игрушкой.
– Дядь Юр, а нас завтра выписывают. Все, поедем домой, в Пензу, да? – Говорит мама, обращаясь к Юре. Она улыбчивая и приятная женщина, и дочка у неё весело агукает, уже забыв о перевязке.
В соседней кроватке двухмесячный ребенок по имени Хасан, спит, сдвинув мохнатые бровки. Он подключен к монитору и капельнице, голова его как у космонавта в скафандре – закрыта прозрачным куполом, к нему тянется трубка и из неё идет пар.
– Что это?
– Кислород.
Около третьей кроватки стоит ванночка на колесах. В ванне мама с помощью медсестры Кати купает ребенка. Зовут его Миша. «Мишаня», – ласково говорит ему мама. Ему три месяца. Тот же шов, и из шва тянутся какие-то синие тонкие провода к прибору, который мама держит в руке, пока Катя намыливает Мишане голову.
– А это что?
– Искусственный водитель ритма, пейсмейкер. Ну, короче, прибор такой, если сердце само ритм не держит… ну неправильно сокращается, – его подключают к прибору, и он ритм навязывает.
– Ого. И это надолго?
– Ну как правильно не начнет сокращаться, – объясняет Юра, одновременно меняя пеленки в кроватке. – Так иногда бывает после операции. А бывает – что ритм все-таки неправильным остается, и тогда прибор подшивают навсегда.
На четвертой кровати лежит Дима, мама кормит его из бутылки. Лицо у неё усталое, она кивает нам с улыбкой.
Мы обходим все палаты. В пятой, где лежит ребенок с инфекцией, удушливо пахнет моющими средствами и нагретым от солнца пластиком.
– Жара, мы тут с ума сходим. И вентилятор не помогает, – жалуется мама.
Ребенок с инфекцией по имени Лиза А. лежит голышом, и тоже вся в трубках и капельницах, с заклеенной грудью, нога на ногу, как на пляже. Смотрит на нас устало-спокойно. К её ножке прилеплена пластырем тесемка с крестиком, в изголовье стоит маленькая икона.
– Юр, можно ещё пеленок попросить? И влаговпитывающих, если есть. У нас все уже закончились. Муж сегодня должен привезти… Из неё льет как из крана. – Мама горестно поджимает губы. – Я измучилась уже, кажется, что ни дай – все тут же выливается из попы.
Юра кивает.
– Сейчас принесу.
После мы обедаем, и я помогаю Юре вымыть посуду – кастрюльки и тарелки.
– Вот тут есть пюре фруктовое, новая банка, хочешь? – Предлагает он, и открывает её.
На банке наклеен белый пластырь, на нем надпись ручкой «Бахчев Д. палата 4» и число.
– Он умер, осталось вот, не выкидывать же, пюре хорошее… А то мамашки все суеверные такие, никто им своего кормить не хочет.
14. 00
В отделение поступают новые дети. Медсестра оформляет их, относит в палату, Юра тащит сумки с детским приданым и инструктирует новеньких мам насчет кухни: «Следите за стерилизаторами, если сгорит какой – и вам и мне вставят так, что мало не покажется».
16. 00
Юру просят подготовить отдельную палату – она платная, но лежать в ней будет ребенок бесплатно. История, в детали который я пытаюсь вникнуть, но не очень получается – какого-то ребенка с очень сложным пороком сердца привезли из Нижнего Новгорода на операцию, по вызову, но он подцепил инфекцию и его в кардиоцентр не взяли, сказали сначала вылечиться. Вылечили, но ему стало совсем плохо, лежал долго в реанимации одной из местных больниц, и вот сегодня его перевели сюда.
Света закатывает в палату монитор, приносит поднос, на котором – я теперь уже знаю – набор для реанимации. Юра везет штатив для капельницы.
– И чего её к нам, я видела – еле дышит. Распухла, как кубышка. Клали бы сразу в реанимацию, – делится медсестра с Юрой, который застилает постель для мамы и кроватку для пациентки. Пациентку приносит в палату Света – сразу с флаконом капельницы, который держит на вытянутой вверх руке. Юра помогает устроить ребенка в кроватке.
– Аня К., 8 месяцев, – медсестра снова называет невыговариваемый диагноз и прикрепляет все датчики.
Девочка не похожа на тяжелобольную – она бледная, это да, и губы у неё черничные, как у того утреннего мальчика, но она очень пухлая, упитанная, с кудрявыми льняными прядями. И к тому же она сладко спит.
Я делюсь своими мыслями с Юрой. Он ухмыляется.
– Ага, это отеки называется, а не упитанность. А спит – так загрузили препаратами, будешь тут спать…
В палату неслышно, чуть ли не на цыпочках, заходит мама Ани – совсем девочка на вид, волосы спрятаны под косынку, глаза какие-то… взгляд не просто усталый, а очень несчастный. И в то же время покорный, смиренный.
– Мама! – Громко говорит Света (ко всем мамам в отделении все так и обращаются – «мама» или иногда – «мама Ивановой» – по фамилии ребенка). – Сидите тут и не спускайте глаз с ребенка. На кухню пойдете – зовите меня или вот Катю, с поста.
Света подробно объясняет, в каком случае маме поднимать тревогу.
– Ну и мы ещё постоянно заходить будем, проверять, – заканчивает свой монолог Света. – Всё ясно?
Мама поспешно кивает и что-то тихо спрашивает.
– Не слышу, – Света подходит к ней ближе.
– Стул можно взять? – Спрашивает мама чуть громче.
– Конечно.
Мама садится около кроватки и кладет свою руку на лоб дочке, шепчет что-то про «анютины глазки». Ребенок спит.
– Завтра искупаем её с вами, – ободряюще говорит Света и выходит из палаты.
Мама, встрепенувшись после её слов, с надеждой смотрит на уходящую медсестру. Искупают – значит, надежда есть.
17. 30
Съездили с Юрой за ужином.
18. 00
Я снова сижу на посту, мы с Юрой катаем шарики из ваты и складываем особым способом марлевые салфетки – для стерилизации. Мимо снуют бесконечные мамы, несут бутылочки со смесью из кухни, берут лекарства из холодильника на посту. Дверь в седьмую палату, где лежит «тяжелая» Аня открыта – там сидит мама, которой наказано следить за ребенком и звать в случае чего. Ещё туда часто заходит врач. Лицо у него непроницаемое и серьезное. Медсестры мигрируют из палат к посту. Время от времени грохочет на все отделение «санатор» – такой прибор на колесах, которым отсасывают слизь и мокроту. Две мамы негромко переругиваются в коридоре – кто первый забирает в палату санатор и чьего ребенка санировать первым. Санатор стоит между ними как яблоко раздора.
– У нас пневмония, у нас вообще все по часам, – раздраженно объясняет одна мама другой.
– У вас целая палата санируется, а у нас только 2 ребенка. И у нас «чистая» палата, а у вас микробы. Пневмококки, – пытается доказать вторая.
– А где второй санатор? – Осенило первую маму.
– В седьмой. Сказали не увозить. Там тяжелый ребенок.
– Мамочки! – Света закончила заполнять карты и поднимается со стула. – Завозите в пятую палату. Я иду.
20.00
Света заходит поменять флакон в четвертую палату. Там лежат два ребенка – Ника с мамой, которую два дня назад перевели из реанимации и детдомовский Ваня с синдромом Дауна. Ника беспокойно мечется по кроватке, хнычет и куксится. Ей 7 месяцев, и это уже её вторая операция на сердце (первая состоялась сразу после рождения). Порок полностью устранили, но пока Ника ещё на пейсмейкере, который навязывает ритм сердцу. Чтобы она не дергала провода, торчащие из груди – (они, как мне объяснили, подведены к предсердию и желудочку) её руки привязаны к решетке кровати марлевыми повязками. У неё синие-синие глаза и длинные ресницы.
– Она вообще не спит. Хочет, но не может. Можно какое-то успокоительное? Я уже измучилась. Я даже на руки её взять не могу, – жалобно говорит мама. – В прошлый раз она лучше операцию перенесла.
– Мама, радуйтесь, что вы не в реанимации. Это главное. Все будет хорошо.
Света зовет дежурного врача. Он осматривает Нику, слушает легкие, поверяет шов, катетеры, сравнивает данные с монитора, к которому Ника подключена.
– Кто ей руки так привязал? Как распятая лежит. Вас бы так.
– Я. Я боюсь, что она провод выдернет. Я вообще боюсь к ней прикасаться… Этот прибор ещё… – Мама начинает плакать, указывая на пейсмейкер. – Прошлый раз его у нас не было, все было хорошо!
– Мама, это была радикальная операция. Отек спадет и будем надеяться, что пейсмейкер уберут. Оденьте её, закройте грудь и руки отвяжите.
– Я помогу, – обещает Света, видя испуганное лицо мамы.
– Реланиум, – распоряжается доктор. – Свет, запиши её на все анализы на завтра. УЗИ, рентген и консультация невролога. Мама, не кормите после 6 утра.
– А почему у неё температура держится? – Спрашивает мама. – Весь день 37 и 5.
– Будем отслеживать. Хорошо, что не поднимается. Может, шов. Анализы все в норме. Ещё завтра посмотрим.
Света ловко, в одиночку, надевает на Нику распашонку, обходя все провода и трубки, профессиональным движением укладывает её на бок.
Доктор походит к детдомовскому Ване, осматривает его. Ваню скоро выписывают, операция прошла удачно.
Он тоже начал было хныкать, но, получив долю внимания, разулыбался. Доктор отходит от него, и Ваня начинает плакать снова.
Света смотрит в листок, где записывают, сколько ребенок съел и выделил.
– Он очень беспокойный! – Жалуется Никина мама. – У меня никаких сил на него нет. Со своей измучилась и так…
– Мама, так ему время есть. Он голодный! – С возмущением говорит Света. – Идите смесь готовьте.
Никина мама, обиженно поджав губы, уходит на кухню.
Возвращается Катя с реланиумом для Ники. Ника кряхтит и пыхтит в кроватке. Инъекцию ей делают в мышцу, а она даже не плачет.
– Терпеливая моя девочка! – Воркует над ней Катя, поправляя подгузник.
– Не нравится мне она, – говорит доктор. – И температура ещё. Изолировать бы… Есть у нас отдельная свободная палата?
– Только интенсивка! (интенсивной терапии) – Отзывается Катя. – И если мы её переведем – кто будет ухаживать за этим клиентом? – Она кивает на Ваню.
– Да уж скажем прямо, ухаживает она за ним не особо. Пока пинка не дашь – не пошевелится. Памперс не меняет часами, – ворчит Света.
– Она устала со своей дочкой, – защищает Никину маму Катя.
– А кому сейчас легко? Мы все пашем тут, как лошади. Вот мама Красновской была супер. Она от него не отходила и на руках качала и играла, – вспоминает Света.
– Вот и приучила к рукам, – резюмирует врач и гладит Ваню. – Извини, друг, на руки тебя брать некому.
Возвращается Никина мама с бутылкой, с грохотом пододвигает стул к Ваниной кроватке и молча сует ему бутылку.
Мы выходим. Света рассказывает мне про эту маму Красновской: «Такая хорошая женщина, и за своим сыном прекрасно ухаживала и за Ваней. Даже хотела его забрать, обфотографировала, когда выписывалась».
– А потом говорит мне: «Свет, жалко ужасно, но куда я его возьму? Я же не одна живу, у меня муж. И свой-то родной вон какой проблемный родился, а я тут чужого дауненка принесу домой. Муж меня не поймет. Да и никто не поймет». Так и уехала в слезах. Обняла его на прощание… – вздыхает Света.
…В Никиной палате пищит капельница (инфузомат для капельной системы, такой прибор, который регулирует скорость капель), снова возвращаемся туда.
Ника спит, её мама тоже спит – не шелохнувшись, скрючившись на кровати. Света включает свет, промывает Нике катетер, громко разговаривает – а мама спит, как мертвая. Под глазами у неё синева.
Ваня хнычет в кроватке при виде нас.
– Даже бутылку не помыла! – С возмущением говорит Света и передает Юре пустую Ванину бутылку. – Будь другом, отнеси.
– Может… я его на руки возьму? – Робко предлагаю я.
– Не надо, привыкнет – ещё хуже будет. Он заснет сам сейчас, накормили… Кать, выключай свет. И поставь ограничение на монитор, чтоб заорал, если что, а то эту маму из пушки не разбудишь.
– Так, сын полка, спи давай. Глазки закрывай, – говорит Света, укладывает Ваню на бок и подкатывает к его спине валик, чтоб не переворачивался. – Соску будешь? Нет? Спи.
Мы выходим из палаты.
22. 00
Юра снова моет пол, потом убирает клизменную после детей, отмывает «Пемолюксом» детские ванночки от марганцовки. Я устала от впечатлений и поэтому готовлюсь спать. Мне выделили диван в сестринской и дали чистую простыню и подушку.
Появляется Катя, мрачнее тучи. Она в полиэтиленовом фартуке, хозяйственных перчатках и бахилах.
– Ты что делать будешь? – Спрашиваю я.
– Иду на мусорку, – мрачно сообщает Катя.
Она рассказывает, что машинально, на автомате, бросила ампулу из-под реланиума в мусорное ведро, а Юра как раз менял мусорные мешки везде. А реланиум считается наркотическим препаратом, и все ампулы строго списываются и сдаются. И она только что вспомнила, что не положила пустую ампулу в сейф.
– У нас централизованная переработка мусора. Надо идти в мусорный отсек и там искать, – вздыхает Катя.
23. 00.
В отделении начинается беготня и крики. Я выхожу из сестринской, иду посмотреть, в чем дело. Так я и думала. Седьмая палата. Света звонит в реанимацию и все бегают, бегают. Реаниматолог приходит вместе с реанимационной сестрой. У Ани остановка сердца. Её увозят в реанимацию.
Юра убирает палату за Аней, подбирает с пола скомканные салфетки, шприцы, пустые ампулы. На тумбочке, рядом с детской бутылочкой, на стопке подгузников сидит резиновый утенок и улыбается во весь свой оранжевый клюв.
Мама Ани тихо плачет, сидя на стуле, сложив руки на коленях, как школьница.
– Идите в материнскую, – говорит ей Юра.
Мама послушно встает и уходит.
– Ну чего ты с ней так? Поласковей бы… У неё дочка в реанимации, а ты… – говорю я.
– А что я не так сказал? Что мне ей сказать? Нет, правда, что?
Я не знаю, что ему ответить.
Приходит счастливая Катя – она нашла злосчастную ампулу реланиума в мусорном отсеке.
– Пришлось один контейнер полностью вывалить. А потом весь мусор сложить обратно.
– У нас вообще-то остановка была, пока ты в помойке рылась, – сообщает Света. – Всё ты пропустила.
Катя расстраивается. Она ещё ни разу ни принимала участия в реанимации пациента и ей хочется поучиться.
00. 30.
Мы пьем чай в сестринской с Юрой, Катей и Светой. Сегодня выписались три ребенка, мамы подарили два больших торта и арбуз. Заходит дежурный врач.
– К. умерла (называет фамилию Ани)
– Да было видно, что она уже всё… – говорит Света и вздыхает. – Зачем её вообще переводили из той больницы к нам? Бедный ребенок, вот намучили!
– Да потому что им там труп не нужен. Надо куда-то спихнуть. Где мама К.? – Устало спрашивает врач. – Сказать надо.
– В материнской, наверное. Сейчас позову. В кабинет к вам? – Света встает и качает головой. – Так я это не люблю.
– А кто любит, покажи мне. Юр, отвези через два часа в морг, хорошо?
Юра хмурится и кивает.
Доктор выходит. Света тоже.
– А сами они отвезти не могут… – Недовольно бормочет он. – Такая занятая реанимация.
Я выхожу из сестринской и смотрю вслед Аниной маме, которая послушно идет по коридору за медсестрой. Она в халатике, леггинсах и косынке. Волосы светлые, кое-как скручены в узел на затылке, тонкие плечи. Ничего более жуткого я ещё в своей жизни не видела… Она ещё не знает, ни-че-го не знает. Она ещё надеется.
Я прячусь в сестринскую, специально достаю мобильник, чтобы немного отгородиться от происходящего. Света тоже возвращается и плотно закрывает за собой дверь – словно затем, чтобы горе не просочилось к нам. Катю позвали поменять флакон в капельнице.
– Света-а! – Громко зовет врач. Она вскакивает, как ужаленная и выбегает в коридор. Я – за ней. И Катя тоже.
– Накапай валокордина или что там у нас есть.
Мы идем в кабинет врача все вместе. Анина мама сидит на краешке софы, сгорбившись, сжав руки на коленях, оно словно стала ещё меньше.
– Выпейте вот. Мы не боги, к сожалению, – говорит Света и протягивает ей стакан с водой и валерьянкой. Все молчат.
– Теперь ей не больно, – неловко вставляет Света.
Анина мама поднимает на неё глаза, и Света чуть отступает. Взгляд Аниной мамы невозможно выдержать. Он пробирает до… не знаю чего. Я прячусь за спинами медсестер.
Анина мама смотрит умоляюще, протягивает руку к врачу, хватает пальцами воздух, словно хочет взять его за руку зачем-то.
– У вас ещё дети есть? Позвоните мужу. Родным позвоните. У вас есть, кому позвонить? Мама, вы слышите, что я говорю? Позвоните, – врач садится за стол и тоже отводит глаза.
Мама растерянно, как слепая, шарит рукой по софе. Наконец сует руку в карман халата. Вытаскивает телефон и маленький полосатый носок – черный с желтыми полосками, под пчелу. Она держит его на ладони как доказательство всем нам, всему миру… что так не должно быть. Но почему-то бывает. Лицо её кривится, она зажимает рот рукой с носком, и плечи её начинают содрогаться. Катя со Светой что-то ей говорят, Катя тоже плачет, а я поспешно ухожу в сестринскую, чтобы больше этого не видеть. Я вообще тут случайно оказалась, Больше никогда не пойду!
3. 00
Мы с Юрой спускаемся на лифте в детскую реанимацию.
Зал, где лежат дети из нашего отделения, чем-то напоминает мне отсек космического корабля – кругом мониторы, датчики, все пищит, звенит, булькает вода в специальных емкостях для увлажнения кислорода.
– Вот она, – Доктор сверяет какие-то документы и кивает Юре. Аня лежит в маленькой высокой каталке, укрытая с головой яркой пеленкой с мишками. Доктор подходит и отдергивает пеленку:
– Ваш ребенок?
Юра смотрит как-то зачарованно, словно мимо каталки и молчит.
– Не узнал, что ли?
– Наш.
Доктор снова закрывает Аню пеленкой и отходит к посту.
Юра берется за каталку. К нему подбегает запыхавшаяся медсестра.
– Куда нашу каталку? Она нам нужна. Как будто в морг не ходил. Отнеси так.
– Как?
– На руках. Пакет сейчас тебе дам.
Медсестра мчится к посту, который в центре реанимационного зала, по пути успевает нажать какие-то пищащие датчики у кроватки ребенка и вот протягивает нам черный пакет.
– Я не понесу на руках, – категорично говорит Юра.
Они начинают негромко переругиваться и медсестра, наконец, сдается.
Мы везем каталку с Аней по бесконечным коридорам. В руке у меня ключи от морга. И в голове нет никаких мыслей, вообще. Начинаешь о чем-то думать, чтобы отвлечься – и мысль куда-то улетучивается. И пустота. Людей нет, мира нет, времени нет, ничего нет, существует только этот бесконечный коридор.
– И как же ты тут… Ну что ты думаешь, когда ребенка в морг отвозишь? – Спрашиваю я Юру, с трудом заставив себя хоть о чем-то подумать и облечь мысли в слова.
– Ничего, – он пожимает плечами. – Это редко бывает.
– Ну как же – вот был живой ребенок, а теперь его надо оставить одного в холодильнике… Я бы не смогла…
– Помолчи, а? – Резковато бросает мне Юра, и я замолкаю.
Эти подвальные коридоры, как лабиринт из Форта Баярд. Наконец мы останавливаемся около стальной двери. Юра возится с ключами. Мне начинает мерещиться, что Аня под пеленкой дышит и шевелится. В морг я не стала заходить.
3. 40
Ложусь спать в сестринской, понимая, что вряд ли засну. Меня трясет. Закрываю глаза, и вижу Анину маму, как она смотрит на этот полосатый носок. Как она поедет домой в Нижний Новгород? Одна? С мужем? Есть у неё ещё дети? Как вообще тело ребенка повезут домой? Для этого есть отдельный грузовой вагон?
8. 00
Будит Юра. Заснула все-таки…
– Ну что, еще останешься поработать или домой?
Я иду умываться, переодеваюсь.
Стою в сестринской, расчесываю волосы перед зеркалом. Света ест «Агушу» и зевает. Катя ушла в душ.
В дверь стучатся. Медсестра кричит: «Да-да!»
Это чья-то мама, протягивает ей коробку конфет.
– За нашего Ярика, скушайте за здоровье. Спасибо вам… Дай Бог здоровья всем.
– Да не за что, не болейте. Вы уже, что ли, уезжаете?
– Да, нам ещё вчера выписку дали, сейчас сразу на поезд.
– Хорошая мама, – говорит мне Света, открывая коробку. – Сейчас чай пить будем, Юрке скажи… Успеем до пятиминутки. И Ярик у неё хороший. Порок был тяжелый, два раза оперировали, еле вытащили. Остановка была на мои сутки как раз. А сейчас – такой бутуз… А есть мамы, которые даже спасибо не скажут, исчезнут молча – и все. Да мне не конфеты их нужно, ну просто по-человечески зайти и сказать – спасибо, мы уезжаем. Я обычно подхожу с ребенком попрощаться. Не к каждому, а к кому прикипаешь. С одним мы тут полтора месяца скакали. Полтора! То в реанимацию, то к нам… День лучше – день хуже. Уже никто не надеялся. Три остановки было. Одна у нас и две в реанимации. И швы расходились, и кровотечение, то одно, то другое… Мы просто в его палате дежурили. Выходили! А мама потом исчезла по-английски, ну хоть бы спасибо сказала. Мы с этим ребенком сроднились все.
Заходит Юра, уже одетый в футболку и джинсы.
– Я уже сдался. Поеду, мне на семинар надо.
Я прощаюсь, благодарю всех, иду к двери. Новые медсестры пришли на смену. Слышу, как Света в коридоре ругает какую-то маму:
– Сколько раз говорить – взвешивайте ребенка до и после кормления! Как мы теперь узнаем, сколько он съел?
Аниной мамы нигде не видно.
8. 50
Мы выходим вместе с Юрой.
Я оглядываюсь на кардиологический центр. Интересно, как тот мальчик с черничными губами? Анина мама? Детдомовский Ваня, которого некому брать на руки? Как усталая Никина мама? Лиза с инфекцией?
– Ты ведь пишешь, да? – Неожиданно спрашивает меня Юра. Сутки в отделении нас как-то сблизили. – А я вот тоже хочу написать. Амосов вдохновил. У Шоу есть такая пьеса «Дом, где разбиваются сердца». А я бы написал что-то такое… с названием «Дом, где лечат сердца». Или даже – «Дом, где лечат порочные сердца!» Звучит как, а?
– Здорово.
– Ты смотри у меня название не свистни, – смеется Юра.
Он повеселел после работы, и я тоже выдохнула с облегчением, когда покинула это место, где есть дети с черничными губами. У метро куча народа, люди торопятся, смеются, звонят, кто-то болтает друг с другом, кто-то на ходу пишет смс-ки. Кто-то отгородился от шума наушниками. И мне кажется странным, что в этом ярком, брызжущем летнем утре не нашлось места для Ани. Впереди меня идет яркая красивая девушка, цокают высокие шпильки. Она рассказывает что-то такой же красивой подруге, и они смеются. Я поравнялась с ними.
«Эта ночь все изменила. Всё», – говорит она подруге, и та понимающе кивает.
До меня неожиданно доходит, что эти слова относятся и ко мне. Эта ночь в отделении детского кардиоцентра всё изменила. И я, наверное, больше никогда не буду прежней.
