Встреча первая
В шесть лет я нашла на рабочем столе первого семейного компьютера ярлык с замысловатой подписью «word». Английских букв я не понимала, но рискнула на него нажать. Программа открылась, и я, хмыкнув и потыкав в клавиши, решила написать свою книгу. О любви. Роман, не меньше.
Во втором классе я хотела быть балериной, в четвертом – писателем. В пятом меня стали публиковать в школьной газете, и я гордо рассказывала подругам, что не могу выйти погулять, потому что надо до вечера отправить статью Редактору. Это очень важно, не до прогулок мне!
Когда газету вывешивали в длинном школьном коридоре, я останавливалась возле нее и любовалась незамысловатой версткой редактора-старшеклассника. Тоскливо вздыхала с мечтами о временах, когда газеты с моими статьями будут разлетаться миллионными (ну или хотя бы тысячными!) тиражами. И шла писать следующую статью.
К восьмому классу я перестала писать сочинения. «Что за бред, – говорила я, – зачем писать об очевидном?» И правда, больше всего меня коробила необходимость доказывать понимание тобой художественного текста. Не говоря уж о вечном «я, я, я», «я думаю», «я считаю» и «автор хотел сказать».
Время шло, я писала неплохо для начинающего журналиста и хорошо для своего возраста. Знающие люди советовали не забрасывать это дело, но и неподдельного восторга я не наблюдала. Вздыхала и мечтала о том, как рано или поздно мой бесспорный талант будет признан. Так было до одного случая.
С Леной мы познакомились в пригородной электричке. Она была в длинной юбке, хотя октябрь был довольно прохладным. На ногах у нее были красные кеды, а в руке почему-то спортивная сумка. Она села рядом со мной у окна и наблюдала за сменой пейзажей Подмосковья.
Затрудняюсь сказать, кто первый завел разговор, но спустя 15 минут после отправления я, почувствовав в ней родственную душу, уже рассказывала ей о своем видении мира. Рассказывала о том, что люблю слезы людей, потому что они – высшая степень искренности. Рассказывала о том, что эти слезы – способ прочувствовать жизнь до конца, и что без них не может быть радости, ибо тот, кто не познал страданий, не может быть счастлив.
Лена молчала и вежливо слушала. Когда я закончила свой вдохновенный монолог, она пожала плечами:
– Об этом же Бродский говорил.
Я подумала, что ослышалась.
– Бродский? – недоверчиво переспросила я. – Лена, я читала почти все его стихи и ничего подобного не видела.
– А это и не стихи, – бросила мне Лена и достала из сумки черный планшет, покрытый паутинкой мелких трещин. Проворчала что-то по поводу отвратного интернета и, через пять минут безуспешных попыток и нашего неловкого молчания, нашла то, что искала.
– Слушай сюда, – сказала она и начала читать. – «Старайтесь уважать жизнь не только за её прелести, но и за её трудности. Они составляют часть игры, и хорошо в них то, что они не являются обманом. Всякий раз, когда вы в отчаянии или на грани отчаяния, когда у вас неприятности или затруднения, помните: это жизнь говорит с вами на единственном хорошо ей известном языке. Иными словами, старайтесь быть немного мазохистами: без привкуса мазохизма смысл жизни неполон».
– Так ты пишешь? Это многое объясняет. Ты считаешь себя способной открыть людям что-то новое для тебя, не понимая, что это законы жизни. А они общие для всех.
Я помолчала, осмысливая услышанное.
– Хм. Пожалуй, он даже лучше меня выразил мою мысль, – наконец сказала я.
– ТВОЮ мысль? – удивилась Лена.
– М-м-м, ну да, я же сама до нее дошла.
Лена вздохнула и отвела глаза. Мне это не понравилось.
– Мысли витают в воздухе, – горячо начала объяснять я, – и принадлежат тому, кто первый их поймал и записал. Вчера повезло Бродскому, сегодня повезет мне!
– Так ты пишешь? – уточнила Лена. – Это многое объясняет. Ты считаешь себя способной открыть людям что-то новое для тебя, не понимая, что это законы жизни. А они общие для всех.
– Что ты имеешь в виду? Что мои мысли и слова принадлежат не мне, а уже написаны жизнью?
– Не совсем. Просто ты считаешь себя творцом.
– Так ведь так и есть, – заулыбалась я.
– Нет, – оборвала меня моя новая знакомая.
Я удивилась и даже немного обиделась на эту резкость. Лена заметила мое замешательство и смягчилась.
– Попробуй придумать новый цвет, которого нет в природе – сказала она мне.
Я с минуту пыталась понять, чего она от меня хочет. Потом честно попыталась представить цвет, который никогда не видела, но он неизбежно получался из трех основных – красного, синего и желтого. Мое сознание зашло в тупик и представляло какой-то буро-коричневый цвет, который бывает, когда смешиваешь на палитре слишком много цветов. Лена продолжала:
– Или хотя бы попытайся придумать альтернативный мир с живыми существами.
Я вздохнула с ощутимым облегчением.
– Запросто! – заявила я и сходу начала предлагать. – Деревья будут расти вверх ногами, небо будет оранжевым, а населять этот мирок будут двухголовые существа с двумя щупальцами на месте рук и вспомогательными клешнями. Помимо двух глаз, у них будет третий – на затылке…
– Ага, – прервала меня Лена. – По сути, ты ничего не изобрела: небо, деревья и части тела придуманы не тобой. Ты просто прилепила известные тебе элементы в произвольном порядке и назвала это своим творением. Смекаешь?
– Ты хочешь сказать, что я не могу создать ничего нового? – не поверила я.
Лена мягко улыбнулась:
– Ты можешь создавать новое, но лишь используя то, что тебе уже дано. Ты пишешь, используя известные тебе слова. Художник рисует только теми цветами, которые есть в природе. Музыкант создает шедевры, используя набор звуков, которые придумал не он. Поэтому человек должен быть скромен в своем творчестве, зная, что его творения не принадлежат в полной степени лишь ему. Творить хотят все, но Творец один.
Когда она закончила говорить, поезд остановился. Лена извинилась и сказала, что это ее станция. Подхватила свою спортивную сумку, попрощалась со мной и сошла на платформу. Смысл ее последних слов я поняла много позже.
Встреча вторая
Я встретила Город. Встретила его так, как встречают человека, и относилась к нему так, как относятся к людям. Оказавшись в Городе впервые, влюбилась в него насовсем, без оглядки. Признавалась ему в любви и обещала вернуться.
Я писала его название так же, как эстонцы, с двумя «н» – Таллинн. Я старалась как можно реже пользоваться тем, что старшее население страны знает русский язык, и, когда требовалась поздороваться, говорила «tere». И каждое утро хотела бы начинать, говоря «tere» Городу.
В Городе я впервые увидела море. В первый день нерешительно к нему присматривалась, ища подвох, и стеснительно ходила босиком по холодным волнам. А в последний день с головой в него нырнула – в дождь, ветер и вечные таллиннские плюс пятнадцать.
Город был сказкой. Не детской, вызывающей ностальгическую улыбку и умиление, а средневековой, тяжелой, сыровато-каменной, серой и неожиданно светлой. Было в этой мрачности что-то, что заставляло улыбаться, дышать полной грудью и мечтать.
Я сдержала свое обещание и приехала через три года. Изменилась только валюта, сам Город остался неизменным. Его смешные названия в духе «Длинный Герман» или «Кик-ин-де-Кёк» («смотри в кухню»), улица «Длинная нога», и, что вполне логично, «Короткая»; легенды и мифы – все в этом Городе осталось на своих местах.
Город встретил меня как старую знакомую, отделив от шумных толп туристов и случайных прохожих. Обнял теплым ветром, согрел неярким прибалтийским солнцем, умыл холодным дождем и укутал уютом старых соборов, запутанных переулков и мощеных улиц.
Можно ли жить в этом Городе не в полную силу? Не бодрствовать круглые сутки, напрочь забыв о странном явлении с названием "сон"? Можно ли не захотеть познакомиться с самым знаменитым жителем Таллинна - чайкой на смотровой?
Я вернусь, чтобы вновь до опьянения насладиться атмосферой Города, который помнит в-с-е.
Я снова обещаю это Городу, который я встретила.
Но встретил ли Город меня?
Встреча третья
Я встретил Бога. Он страдал. Он был совсем как я
Такой же слабый человек, не царь и не судья
Бог жил, как я. В простой семье. Дни проводил в трудах
Он тоже знал, что значит боль, лишения и страх
Никто не знал, что это Бог, что свят и вечен Он
Поэтому - гоним. осмеян. схвачен. осужден.
... Лились на землю небеса потоками огня
Я встретил Бога. Бог страдал.
Бог умер.
За меня.
Алиса Валфиш
Если бы две тысячи лет назад я оказалась в Израиле в те дни, когда там проповедовал тот, кого назвали Царем Иудейским… с кем бы я была?
Я – ни то, ни се. Слишком боюсь ошибок и незнакомых обстоятельств. Пошла бы я за Ним и Его учениками? – Разве что на пару дней, чтобы не потеряться в незнакомых местах и после найти свой дом. Стояла бы я с толпой и кричала бы «распни?». Нет. Была бы с Его учениками? Едва ли. Скорее всего, смотрела бы молча, понимая, что происходит что-то страшное и страшно неправильное. Но – происходит то, что должно случиться.
Так или иначе, я счастлива, что родилась тогда, когда родилась. Я застала смену тысячелетий, удивительное само по себе время конца девяностых – начала двухтысячных, у меня было детство без телефона и соцсетей и вечное желание благодарить кого-то за окружающий меня мир.
Однажды я встретила человека. У него были прозрачно-голубые лучистые глаза и не сходящая с лица (хоть и вымученная иногда) улыбка. В его присутствии нельзя было даже мысленно кого-то осудить, сказать дурного слова или подкинуть подробностей к свежей сплетне.
У него можно было спросить любого совета и получить единственно правильный ответ. Иногда мне казалось, что ему ничто не страшно. Внутри него была какая-то огромная сила, которая не давала ему сломиться под любым напором невзгод. Двери его дома были всегда открыты и для старых друзей, и для новых знакомых.
Однажды попав к нему домой, я попросту захотела там остаться. Не из-за интерьера квартиры или фикуса на подоконнике, а из-за атмосферы бесконечного тепла и любви, которая проявлялась, кажется, во всем – от пушистого ленивого кота до душистого чая.
В нем сочетались доброта и строгость к себе, мягкость и непоколебимость в принципах. Я восхищенно смотрела на него во все глаза и мечтала стать такой же. Наши пути разошлись, но память о нем навсегда осталась со мной.
Через несколько лет я услышала выражение «не от мира сего». Мне оно понравилось и даже стало немного обидно, что оно применяется к мечтателям и людям, чуждающимся действительности. Мой детский знакомый был не такой, он просто знал больше, чем остальные взрослые и казался мудрее. В моих воспоминаниях он был почти волшебником.
Услышав выражение, я захотела узнать и его этимологию. Тогда-то мне и открылась Книга книг…
Иногда мне казалось, что ему ничто не страшно. Внутри него была какая-то огромная сила, которая не давала ему сломиться под любым напором невзгод
Я вспомнила своего знакомого, сопоставила с открывшейся мне историей все то, что он когда-то мне показывал и рассказывал. И здесь меня ждало открытие.
Мой детский друг был тем самым человеком «не от мира сего», закладывающим в душу пищу для размышлений на года вперед. Его доброта и честность, его лучистые глаза и светлая улыбка задели меня настолько, что и спустя годы я трепетно храню в памяти его образ. Но как велик тогда Тот, благодаря Которому есть такие люди!
Он, несомненно, велик. Две тысячи лет назад люди проходили с Ним сотни километров, голодали, умирали за Него. Теперь же мы боимся лишний раз открыть душу человеку, проявить милосердие, открыто объявить о своей вере.
И кто из нас «не от мира сего»?
