Интервью с Дмитрием Ломакиным - философом, когнитивным психологом, специалистом по психологии подростков.
Фэнтези – это только художественная форма, способ подачи или вместе с тем еще особое содержание – метафизическое, экзистенциальное?
Нет, не только форма. В фэнтези может не быть ни эльфов, ни драконов. Есть исследование Цветана Тодорова, который изучил большой корпус фантастической литературы и сделал вывод, что никакие языковые или содержательные особенности не обязательны для того, чтобы отнести произведение к фэнтезийному ряду. Главная особенность фэнтези заключается в том, что есть маятник сродни невротическому: читатель должен все время сомневаться, что происходящие события не принадлежат к реальности, думать, реальные это события или вымышленные. Собственно, сама регулярность того, что по ходу чтения аудитория задается этим вопросом, делает литературу фантастической.
Прости, но, к примеру, Толкин и Льюис под это определение явно не подходят. Льюис со своим шкафом в Нарнию еще худо-бедно, а Средиземье Толкина точно нет. Кому придет в голову считать тот мир реальным?
Как раз Толкин подходит идеально. Фантастическое произведение существует не в космосе, а в контексте восприятия критиков и аудитории. Толкинистская тематика людей очень сильно взбудоражила.
Ты имеешь в виду явление «пост-Толкин», когда люди в порыве ролевого самоотождествления рванули в леса Лотлориена и в горы Мории?
Дело даже не в толкинистах хиппи. У фантастической тематики большая аудитория, вспомни фанатов «Звездных войн». Не знаю, как в Европе с толкинистами, а вот любителей sci-fi там множество. И в Китае их множество. И они с джедайскими мечами не бегают, они читают (и даже пишут) статьи о том, какие нынешние технологии надо развивать, чтобы создать такой меч хотя бы в лабораторных условиях... Но вернемся к Толкину. Это ведь так называемое «классическое фэнтези» в отличие от той же «Песни льда и пламени» Мартина, которая стала некоторым переосмыслением классики и на этом набрала популярность.
Когда вообще произошла смена классики на «неклассику»?
В 90-е годы, под воздействием определенных философских течений и на волне геополитических пертурбаций. Между Толкином и Льюисом с одной стороны и Мартином и Сапковским с другой – огромная разница. Для того, чтобы объяснить эту разницу, очень удобно отослать к Жану Бодрийяру с его «символическим обменом в эпоху постмодерна». На материале книг Джорджа Мартина это очень легко прослеживается. Он переосмыслил жанр исторического фэнтези: во-первых, добавил нелинейность, во-вторых, убрал главного героя, а в-третьих, сделал атмосферу Средневековья до крайности неприглядной. Все это сильно противоречило сложившейся мифологической точке зрения на фэнтези. А последняя – которая, собственно, и есть «толкинистский ряд» фэнтези – рассматривает мир Средневековья как Диснейленд: если рыцарь, то непременно благородный, если принцесса, то обязательно прекрасная, если замок, то точно неприступный. Мартин убил главного героя – рыцаря Неда Старка – уже в первой книге, а именно он и был воплощением того самого «толкиновского» Средневековья, справедливого, благородного, вообще разумного начала. И тем самым Мартин пошатнул самые базовые устои – отношения как с читателем, так и с выдуманным миром. Раньше был консенсус между читателем и писателем, суть которого в том, что у читателя есть ожидания, и если автор им следует, то становится успешным. Мартин эти представления перевернул, попутно поиздевавшись над читателем: чем больше тебе нравится герой, чем больше ты ожидаешь, что он выживет, тем вероятнее его гибель. А если основное правило нарушается, значит, Мартин конструирует мир, где вообще все возможно. Кроме того, героев в «Игре престолов» много, а значит и точек зрения много, и в принципе сориентироваться на какие-то критерии истинности там абсолютно невозможно. Именно такое фэнтези стало популярным.
И причем здесь Бодрийяр?
Я как раз к этому подхожу. Популярность зависит от привлекательности и способности автора удерживать аудиторию, причем, как я уже сказал, Мартин с интересами читателя не считается, но при этом аудитория у него большая и постоянно ширится. Этот парадокс происходит благодаря тому, что Мартин забавным образом обращается с теми репрезентациями, которые читатель приносит с собой в его выдуманный мир. Вестерос – это Средневековье, и средний читатель начинает обращаться с книгой или сериалом относительно своих «классических» представлений о Средневековье, о которых мы говорили выше. Средний читатель также находится в пространстве символического обмена, а так как Мартин в этот средневековый мир приносит современные проблемы на современном языке, то, в принципе, смотря или читая «Игру престолов», ты смотришь политические новости, только костюмированные. Более того, «Престолы» могут заменить отношения с родственниками, потому что там лейтмотивом проходит семейная тема, причем болезненно проходит: внутрисемейное насилие, инцест, калейдоскоп психических отклонений. В большинстве семей эти вещи табуированы, а Мартин выволакивает их на свет в ходе сюжета. Получается, что автор своей литературой создает пространство психологического раскрепощения вне рамок идеологий, больших идеологических нарративов. Это как раз то, о чем говорил Бодрияйр – время метанарративов, создававших мировоззренческий каркас, прошло, и этой смертью живет мир Мартина.
Большие идеологические нарративы и метанарративы – это одно и то же?
В сущности, да. Речь о едином универсальном способе описания реальности. Например, есть марксистский метанарратив, связанный с утверждением господства экономических отношений над любыми иными. Есть позитивистский естественнонаучный метанарратив, который все знают как «научный подход». Внутри каждого метаннарратива есть целая система понятий, метафор, способов коммуникации, с помощью которых описываются более частные вещи.
Примером такого метанарратива для Средневековья будет христианство?
Да, именно. Бодрийяровскую идею смерти метанарративов подхватывает Мартин и выражает многообразными способами, в том числе и тем, что у него нет генеральной линии повествования и главного героя. С любым персонажем может произойти все, что угодно. Это такие же люди, как любой прохожий на улице: каждый может попасть под машину или получить кирпичом по голове. У каждого события может быть тысяча причин и ни одного вменяемого объяснения. По сути, Мартин постмодернистскими средствами создает такое пространство, где ты можешь встречаться со своими проблемами, которые ты обычно табуируешь в силу сознательности или социальных ограничений.
Речь о сублимации?
Не сказал бы. Сублимация – это соединение творческой способности и неудовлетворенной потребности. В «Игре престолов» речь идет о переживании травмы, абреакции, когда ты в гипертрофированно личном ключе переживаешь то, что тебя травмировало в прошлом. Например, ты недоволен политиками и подозреваешь, что «все они – продажные твари», а твой символический обмен наполнен совсем другими вещами: «политики о нас заботятся», «наш кандидат – самый кандидатный кандидат в кандидаты» и прочее. А Мартин дает тебе мир, где политики – не небожители, а обычные люди со своими интересами, и с ними может произойти все, что угодно. Это именно то, о чем мы все думаем, но не пытаемся себе сказать. Это как с Трампом: почему опросы подвели? Потому что неприлично говорить, что тебе нравится Трамп. Итак, ключ популярности Мартина в том, что он позволяет тебе легально обойти многие запреты, а удерживает это тебя тем, что ты сживаешься с героем. Для фильма это особенно характерно, потому что там замечательные актеры, которые играют тех, кто был всем, а становится никем, или наоборот. Это отвечает представлениям о реальности большинства людей. А поскольку ты не знаешь, что будет в следующей серии, у тебя возникает к героям невротическая привязанность, а раз ты с ними себя идентифицируешь, то волей-неволей отдаешь им часть собственной субъектности, и это заставляет тебя смотреть снова, и снова, и снова.
Почему «Игра престолов» так популярна именно у подростков?
Потому что подросток как раз занят вопросом идентичности, а фантастика ставит вопрос об идентичности как в индивидуальном ключе, так и в массовом: это и метаидентичность, и национальная, и политическая и многообразная другая идентичность. Вопрос о магии особенно будоражит подростка: насколько я вообще властен над реальностью?
Магии в мире Мартина сравнительно мало, а вот групповая и массовая идентичность присутствует. Причем сплошь и рядом трещит по швам под напором личных пристрастий, амбиций…
Насчет массовой идентичности ситуация вообще крайне интересная. Некогда Умберто Эко показал, что все человеческие проблемы тянутся не из детства, а из Средневековья. А раз они не решены, то тематика квазисредневекового фэнтези не умирает, а только набирает обороты. Читая фэнтези, мы смотрим не на выдуманный мир, и даже не в прошлое, а в сегодняшний день. И не потому, что это игра метафор, а потому что Средневековье не закончилось. Ни одна из возникших там проблем не была решена.
О каких проблемах речь?
Например, социальные барьеры, элитарность интеллектуальных занятий, способы передачи знания, патриархальные внутрисемейные отношения. С точки зрения социальной мифологии причесанное Средневековье дает очень простую картину: если ты мужик, и у тебя есть меч, ты можешь все проблемы с помощью этого меча решить. А современное общество намного сложнее этой схемы: есть расовые конфликты, есть однополые браки, и мужик с мечом эти проблемы решить не может. Ни один современный человек не может решить собственными силами ни одну глобальную проблему современности. Но побыть мужиком с мечом очень хочется.
А почему идентичность конструируется такими странными путями? Почему в воображении, а не в социальном действии?
А что тут странного? Читающий подросток или рубящийся на мечах – одним словом, воображающий подросток, - что в этом дикого? С чего мы взяли, что у подростка есть все необходимые навыки, способности и возможности, чтобы справляться со своими проблемами через осмысленное социальное действие?
Но никто ведь не мешает приступить к этапу формирования навыка и поиска возможностей! На это подросток точно способен. А вместо этого он порождает alter ego, с которым играется в выдуманном (причем не самостоятельно!) мире. В итоге и реальных проблем не решает, а только переводит их в другой регистр, и вдобавок порождает новые, связанные с сопряжением фантазии и реальности.
Делать странные и неоправданные вещи для подростка совершенно нормально, это часть взросления. Сбиваться в кучи и играть в воображаемой реальности – это ведь не только человеческая прерогатива; лисы так делают, обезьяны, грызуны. Вопрос только в том, почему сейчас это именно фэнтези, а не что-то другое, например, не научная фантастика. Тут все просто – подростки находятся в том же символическом поле, что и мы, а для нас, опять же обращаясь к Эко, более актуальна картина Апокалипсиса грядущего, нежели колонизации Марса. И вообще, с чего мы взяли, что бегство в выдуманный мир проще, чем реальная жизнь?
Фантазия должна что-то облегчать, чтобы в нее хотелось убегать.
В общем смысле да, но мир Мартина нисколько не проще и не сладостней. Вестерос – это кошмарное место; ни один человек, там оказавшийся, ни при каких раскладах не смог бы дотянуть до этапа «и жили они долго и счастливо». Получается, что либо внутренний мир человека настолько мерзкий, что ему в таких условиях комфортно, либо наша общая социальная реальность настолько отвратительна, что «Игра Престолов» кажется приятным выходом из нее. Но я думаю, что дело не в этом, а в том, что «Игра Престолов» хорошо отвечает чаяниям ближайшего будущего. К примеру, известная трактовка Белых Ходоков – климатическая катастрофа. Глобальное похолодание или, наоборот, потепление. Словом, выражение наших неосознанных страхов перед изменениями планетарного масштаба. Или представление о бессилии политиков, их неумении справиться с ситуацией, все более усложняющейся. «Игра Престолов» эти страхи вытаскивает наружу и работает с ними, тем самым укрепляя психику читателя. Своего рода психотерапия.
Не кажется ли тебе, что таким Средневековьем мартиновского толка народ уже перекормлен? Не пора ли перейти к новому витку – какому-нибудь постнеклассическому фэнтези?
Мы уже поняли, что Мартин говорит не о Средневековье, а о наших днях в антураже Средневековья. С этой точки зрения, это уже не фэнтези, поджанр фантастики, а турбореализм. В отечественной философии есть такая концепция. Суть ее в том, что тебе предлагается не откочевать куда-то в сказку, а поверить в одно-два допущения, очень органично дополняющие окружающую действительность и даже успешно объясняющие ее – вроде консорциума вампиров, управляющих людьми. Произведения Мартина – это угрюмо-эротический детектив про глубины бессознательного.
И все же, если говорить о тенденциях развития фэнтези?
В наше время фантастикой будет уже не выдуманный мир, а наоборот, максимально реалистичный. Например, «Больница Никерборкер»: врач-наркоман из любви к искусству режет людей, режет себя, но мы и близко не воспринимаем это как реальность. Вскормленные на мифе о докторе Хаусе, мы не готовы говорить о реальных проблемах реальных врачей, пусть и начала XX века. Так что до новой волны неореализма мы еще не дозрели. Постмодернистские интерпретации хорошо известных концептов в духе Мартина еще не приелись. Возьми любой концепт, например, происхождение человека – древние люди маленькими группками странствуют по саванне, встречаются с другими, скрещиваются, а вокруг орды недолюдей – и будет сериал «Ходящие мертвецы». По сути, это рассказ о том, что представляет из себя человек без цивилизации. И плодить подобные произведения масскультуры можно до бесконечности.
Есть ли еще концепты, не пережеванные массовой культурой постмодернистского толка?
Да сколько угодно. Я бы с удовольствием посмотрел сериал про систему образования, где детей будут нещадно бить палками и ставить на горох, где будет локальная дедовщина в худших ее проявлениях. Некий анти-Хогвартс – вот это будет зрелище!
Беседовал Николай Асламов.
