Красота – это свет, который радует ищущих подлинности и ужасает всех людей формы, умников и грубиянов. Марина Журинская, редактор журнала «Альфа и Омега» говорила, что главное, что должно быть в текстах и программах православных СМИ – это свидетельство радости, а главной вестью – возможность быть «застигнутым радостью».
Когда прекрасного Антония Сурожского спросили, какой должна быть православная семья, он отвечал: «Счастливой». Поразительным образом такая журналистика будет притягивать стремящихся к высоте и в церкви, и вне её, но она же будет отталкивать и казаться чем-то чудовищным всем тем ходящим в храмы людям, кто несёт в себе то или иное искажение восприятия мира, Бога и красоты.
Я давно веду на одном из светских каналов православную передачу, где рассказываю о мировой культуре, писателях и поэтах, а также о героях и философах древности. Как-то один из операторов программы сообщил мне, что его православная соседка каждый раз, когда видит меня по телевизору, выключает экран с возмущёнными воплями: «Опять этот говорит про не наших!» То есть, в её представлении церковь возможна только в русском её образце, да и красота классиков не заслуживает внимания, если они не её соотечественники.
Как было бы хорошо, если бы человек мог жить всей красотой этого мира, всем, что хорошего создано в великих и малых культурах, а ведь силы для этого вбирания красоты сполна есть в христианстве, но, как всегда, на высокое мало желающих. Вот и возникает местечковость сознания, когда «только наше» хорошо, а всё остальное – подозрительно. Между тем ещё блаженный Августин писал, что «В главном – единство, во второстепенном – разнообразие, и во всём – любовь». Но люди не желают этого всемирного измерения красоты, что, впрочем, не значит, будто им хорошо известно то, что с их точки зрения «наше». Так, я встречал одного православного, который всерьёз утверждал, что Пушкин вполне может заменить Ду Фу, Фроста или Уитмена. Когда же я спросил его, какие произведения Пушкина он особенно выделяет, оказалось, что он читал классика ещё в школе. И получается какая-то «Лисица и виноград», только наоборот, – хвалят то, что считают своим, но и этого «своего» не читают…
А. Шмеман пишет: «Богословие в отрыве от культуры, которая это (красоту поражения, свет победы в ней) одна может явить – ибо это неопределимо, так часто теряет свою соль и становится пустыми словами». И культура в таком понимании не ненужный довесок, не что-то излишнее для святых людей, но высокое продолжение богословия, как пронизанность людских дел несомненностью небесной благодати, делающей наши слова и творения причастными вечности.
Тема для статьи подлинного христианского журналиста может быть внешне легкомысленной. Недаром ещё Четстертон, который был не только писателем, но и журналистом, говорил: «Дайте мне легкомысленную журналистику и я спасу Англию». Художник может изобразить птицу в небе или, как в японских хокку, ветку сирени, но сквозь эту ветку будет проглядывать вечность и Божья радость. Подлинную красоту отличает лёгкость и свет, струящийся сквозь творческое начало, в то время как формализм и искаженность всех мастей и в христианстве, и вне его выражается во всём нетворческом и тяжеловесном. А коснувшиеся света всегда хотят дарить и давать его.
Такими были английские христианские писатели из знаменитого клуба «Инклинги».
Все инклинги (Джон Толкиен, Клайв Льюис, Чарльз Уильямс и другие) любили исландские саги. Их восхищала идея северного мужества перед лицом обстоятельств, когда герой обречён, но следует своему долгу. Для инклингов это был способ пережить травму войны. Известно, что многие писатели после Первой Мировой стали потерянным поколением и всю жизнь потом проклинали войну, Англию и своё участие в войне. А у инклингов реакция была совсем другой, христианской.
Инклинги развили идею этого северного языческого стоицизма, возведя его до христианского осмысления. И больше всех тут постарался Джон Толкиен, который рассмотрел северное мужество в свете христианской надежды — когда ты делаешь то, что должен, по-человечески даже не представляя — откуда в твою жизнь может прийти счастье. А Господь тайно готовит для тебя счастливый конец, оповещая тебя об этом твоей надеждой и чувством, что твоё добро приведёт тебя к Его большому добру.
Как-то я приехал к Старцу, чтоб просить его молитв о тяжело больной девочке (дочери одной из моих студенток). Старец обещал помолиться, и я спросил его: «Есть ли надежда?» И тогда он ответил совсем как Гэндальф: «Надежда есть всегда!» Его слова сбылись, девочка выжила и выздоровела на радость родным, и так мы все ещё раз увидели, что Господь всегда приходит на помощь, но не прежде, чем борющемуся человеку покажется, что надежды нет. Но и в такие минуты Господь незримо удостоверяет сердце, что наш путь добра всегда приводит нас к радости, вот только хороший конец Господь действительно приберегает к самому концу тех историй, которые случаются с нами.
Всё высокое и настоящее даёт нам силы жить красотой. Как говорил Николай Гумилёв, «искусство отвечает не на вопрос как жить хорошо, но как жить прекрасно». Ведь всё Божье всегда проявляется в красоте, хотя и приходит в нашу жизнь разными путями.
Помню, как я открыл для себя поэзию Гумилёва ещё на первом курсе университета и только потому, что его стихи нравились девушке, которая нравилась мне. Но Господь умеет использовать все обстоятельства нашей жизни, чтобы растить добро, и Гумилёвская поэма «Гондла» стала для меня одним из первых прикосновений к христианству, благодаря мастерству поэта совершённым так, что его невозможно было забыть. Потому что, насколько скучны подделки под христианство и искажения, которые мы часто встречаем в ходящих в храмы, настолько ошеломляюще необыкновенно христианство как оно есть – во всей его евангельской красоте, во всём очаровании и потрясении, которые испытываешь, когда читаешь Евангелие и со страниц книги встаёт личность Христа.
Потому мне всегда казалось, что мудр тот, кто, встречая мудреца, святого или поэта, жаждет научиться у них подлинности и умножению света.
Это и вправду свойственно только мудрым, так как умники с людьми формы и эгоистами, встретив высших себя тщатся доказать, что они не хуже великих.
И каждый раз, словно в первый, поражаешься этому необыкновенному открытию, что лишь Бог – есть единый источник всей подлинной красоты. И ты знаешь это уже не потому, что так считал блаженный Августин или Феофан Затворник, но оттого, что всё это стало частью твоего опыта сердца, и ты тогда смотришь на свою жизнь как на Его сказку, что умело пишет Сказочник и Поэт этого мира.
Ещё и в этом величие подлинного искусства – что оно открывает мир и веру во всей высоте замысла Божьего о бытии. Искусство тут выступает как чистильщик окон, который стирает всю налипшую грязь со стекла, чтобы мы могли видеть, как прекрасен мир и что он «хорош весьма», а это такая хорошесть, которую не в силах упразднить никакое зло, потому что она лежит в основании самой жизни, и, как писал об этом в своё время святой Иустин Сербский, «По своей божественной, логосной сути, жизнь есть рай».
Глазами творчества, этим особым, сродни пророческому, органом познания, мы ясно видим и что есть церковь на самом деле.
Честертон, Льюис, Толкиен, Андерсен или Трауберг дарят читателям интонацию подлинности, когда ты вдруг касаешься живущей в их текстах благодати и понимаешь, что церковь — это никак не формализм, не фарисейство, не клерикализм, не хамство и ни какое другое из тысячи искажений, но — радость о встрече с Богом, о жизни, о проницающей мир Его красоте. Все пороки и искажения — всегда мимо церкви, этого зримого явления райского на земле. И этой церковью тогда хочется жить, вдохновляться, служить ей и всегда пить её красоту и свет со дна евхаристической чаши.
Возьмём, к примеру, роман Ивлинга Во «Мерзкая плоть». Во время работы над романом автор стал католиком и осмыслил назначение людей на земле в свете веры. Многочисленные герои книги совершают разные действия, но всё, что они делают, ощущается как одна большая напрасность, потому что оно ни в чём не причастно вечности. И над всей их жизнью витает безнадёжность и отсутствие конечной цели. Одна из героинь романа так и говорит, что «ныне в мире есть только одно истинное зло — безнадёжность».
Даже религия в таком восприятии становится не радугой жизни и излиянием Духа, но каким-то обыденным довеском к быту, когда люди закрываются друг от друга и от обязанности любить религиозными действиями. Приведу такой диалог графини с графом о их дочери:
— Эндрю.
— Что такое, милая? Я читаю молитвы.
— Эдвард сделал Урсуле предложение.
— Ах, вот что...
— Неужели ты не рад?
— Я же тебе сказал, дорогая, я пытаюсь читать молитвы...
А ведь так часто бывает, что люди прячутся от своего призвания и подлинности и за молитвой, и за годовым богослужебным кругом, и за посещением храма. И, глядя на всё это, понимаешь, что когда из сердец и из мира уходит смысл слов Христовых о любви и служении, то всё тотчас становится серым и блеклым, словно душу до конца измазали серой краской…
Жизнь в церкви дана нам Богом как рай, и не Его вина, что люди часто делают её адом. А классика позволяет ещё раз увидеть, что церковь – это только то, чего в мире касается Дух Святой. Оно, это касание, может подвергаться насмешкам со стороны умников, и людей формы, и оно всегда выражает себя в парадоксальной разнообразности, свойственной всему божественному.
Святой Нектарий Эгинский, будучи епископом, ходил в обносках и много трудился вместе с рабочими. Один священник, встретив его, удивился и спросил:
– Почему вы, епископ, без панагии на груди?
На это святой ответил:
– Между нами да будет любовь Христова. А всё прочее, внешнее, немногого сто?ит…
Но так же необыкновенно и высоко, как слова святого Нектария, и всякое явление подлинности в этом мире, – оно приходит радовать стремящихся к доброте, а фарисеи «решили убить и Лазаря» (Ин 12:10), реагируя таким образом на всю современную им высоту.
Каждый святой и каждый возрастающий в Боге – есть неповторимая грань образа Божьего в человечестве, в том числе и грань творческая. Потому такие великие старцы-наставники, как Иосиф Исихаст, Дионисий Каламбокас, Эмилиан Вафидис, Амфилохий Патмосской или Паисий Афонский – знали, что добродетели и красоте мы можем учиться у всех святых и классиков, но вели эти старцы приходящих к ним по тому неповторимому пути, который был бы созвучен этой уникальности раскрываемой в нас красоты Господней.
Святой Старец Иосиф Исихаст писал мудрые стихи. И чем ближе душа становится к небу, тем больше ей хочется умножать и дарить красоту, разливая воду жизни от своего источника благодати, который наполняет праведному и доброму человеку милосердный Бог.
И в этом светлом умножении красоты и в себе и вовне, в этом дарении радости и добра – смысл и творчества и нашего назначения – жить в благодарности с радостью, чтоб всегда дарить себя и своё.
