Каждый писатель приходит в нашу жизнь в своё время, и там, где обычно усматривают случайность, существует особый промысел. И лишь тогда, когда мы можем через вот этого классика вырасти во что-то большее, он и появляется рядом с нами и стучится в сердце, чтобы мы заметили новую, прежде нам неизвестную красоту.
На третьем курсе филологического университета я знал две вещи: что ответ можно вычитать в книгах и что ответ всё-таки больше книг. Но вот каким доложен быть предельный вопрос, я, как Хайнлайновский марсианин Майк, который попал на землю, задать ещё не умел. Помнится, для Майка откровением и ключом к постижению всего стало самое известное и таинственное земное слово «Бог». И я тогда уже был близок к произнесению этого слова, но и не решался выговорить его для себя. А помогли мне в этом многие, в том числе и Честертон.
Я тогда любил приходить в студенческую библиотеку, где можно было позаниматься за компьютером и даже — королевская роскошь — побыть в интернете — неслыханное дело в девяностые годы. Довлатову и его жене было, конечно, ещё труднее — ведь при жизни Довлатова компьютер стоил, как он пишет, 9000 долларов. С тех пор вплоть до 90-х техника дешевела, но не настолько, чтобы кто-то со скудным достатком мог бы её себе позволить.
Итак — я приходил в библиотеку и смотрел статьи разных авторов, особенно любя толкинистские исследования о Толкиновском мире Средиземья. Но было в этих часах что-то ещё, какое-то особенное блаженство, когда весь мир вокруг открывался как светоносное нечто, и часы, проведенные в интернете, были поводом к ликованию. Теперь я понимаю, что испытанное было тем чудесным чувством благодати, которое приходит, когда ты стараешься жить для других. Поэт нашего мира звал меня, поэта своего языка, и Он уже знал ответ, а я ещё не мог поставить вопрос.
Однажды мне попалась статья некой толкинистки, которая, сравнивая миры Толкиена и Сапковского, говорила, что мир Толкиена чист по самой сути, а мир Сапковского грязен и инфернален, лишен благодатного измерения, которое открывается добрым. Мне было ясно, что эта девушка права в своей оценке, и я радовался таким метким и точным словам. Её статья начиналась цитатой из Честертона, где английский мастер вникновения говорит, что, если бы на кресле сидела невидимая кошка, оно бы казалось нам пустым. Но оно и кажется нам пустым, а, значит, на нём сидит невидимая кошка. Эта цитата мне тоже понравилась, и я стал искать тексты Честертона в интернете, найдя старый сайт с его эссе. Читая и улыбаясь, я понял, что автор — христианин. Но меня поразило другое. Я вдруг, удивляясь такому открытию, увидел, что вся та красота мысли, чувства и дела, которые вдохновляли меня жить и идти, всё, чем я восхищался в истине, считая это своим изобретением или, на худой конец, открытием живших прежде меня писателей и творцов, вдруг оказалось христианством. А христианство и оказалось той истиной, которую я желал, смутно волнуясь о её возможности на земле. Честертон когда-то писал о подобном состоянии, как ему говорили, что он там, где надо, а его душа томилась. И успокоилась только когда он узнал, что «там, где надо» он только в раю.
И уже сейчас, столько лет изучая литературу и восхищаясь разлитой в ней красотой Господней, я понимаю, что Честертон из тех, кто сумел в этой жизни приобщиться опыту рая и передать этот опыт всем добрым и чутким. Мне стало понятно, почему душа готова петь просто видя листву на дереве, кофейню или собаку. Я увидел, что христианство оказалось тем домом, в который я так хотел войти столько лет, но и не подозревал, что вход всегда рядом — и он – это твоё сердце, однажды сказавшее «Да» стучащейся в него красоте...
