Житие Адриана Пошехонского полностью умалчивает о детских и юношеских годах жизни преподобного, более того – в нем нет этикетного указания на благочестивый нрав преподобного отрока, нет и извинений перед читателем за скудное освещение начального этапа жизненного пути протагониста: Адриан является в Житии одним из монахов Корнилиева Комельского монастыря, и то, как святой пришел в монастырь, как проходили первые годы его иноческой жизни, остается покрыто тайной. В общем, не будет большим преувеличением сказать, что Житие начинается по принципу ex abrupto. Единственное качество монаха Адриана в этот период его жизни, донесенное до нас текстом Жития, – его глубокое смирение: «Ты сам нас, отче, ползуеши своим смирением».
Можно лишь предположить, что Корнилий принял Адриана в число братии обители, благословил его на монашество и успел передать драгоценные крупицы своего духовного опыта, однако вскоре отошел ко Господу.
В то время как Адриан пребывал в сомнениях относительно перспектив своего дальнейшего духовного пути, в монастыре появился загадочный инок по прозвищу Бестуж, к которому Адриан «прилепися». Бестуж наставил и вразумил молодого инока. Необычно звучит само имя монаха, которое, по всей видимости, должно было обозначать «бесстыжий», «бессовестный» и являлось свидетельством смирения этого монаха. Бестуж не только благословляет Адриана, на тот момент только дьякона, и его духовного товарища и послушника Леонида, но и проводит обоих до места будущего основания обители, исчезая впоследствии чудесным образом, так что последние, опомнившись на берегу реки Ветхи, восклицают: «Откуду нам сеи преподобныи старец настави нас на великий сей лес непроходимыя пустыни?! Или Бог посла ангела Своего, указа нам путь сей истинный?!»
Оставляя Комельскую обитель, иноки взяли с собой икону Богородицы и установили ее на ветвях большого раскидистого дуба на высоком берегу реки, к которой привел их старец Бестуж. Место на берегу реки, пусть даже высоком, представлялось монахам неудобным для устроения будущего монастыря. В то время как Адриан с Леонидом изучали окрестности в поисках удобного места для устроения молитвенной хижины, к высокому дубу подплыли на своих судах местные рыбаки, «поселяне белоселские». Один из них причалил к берегу и поднялся к высокому дубу, на котором неожиданно узрел образ Пресвятой Богородицы. Однако, когда он покусился снять с дуба образ, невидимая сила отбросила его назад «на десять лакот», а сам кощунник оказался в глубоком обмороке: «Дружина же его поимаху за руце, инии за нозе, начаша его трясти и глаголати: “Пробудися, брате”». Едва придя в себя, хульник рассказал: «Таже яви ми ся старец в черных сединах и рече ми: “Не дерзай, чадо, на образ Пречистыя Богородицы, иди с миром, на не же дело изшел еси”».
«Белосельцы» удаляются, оставив у дуба пшеничный хлеб и две огромные рыбины, выловленные как раз напротив дуба (здесь агиограф замечает, что ни до, ни после того никому из жителей не удавалось выловить в Ветхе таких огромных рыб), а вернувшиеся к дубу Адриан с Леонидом воспринимают случившееся как напрямую явленное чудо: Сама Богородица послала своим служителям пищу и пожелала остаться у берега реки, несмотря на опасность затопления местности в половодье.
Година пустынных искушений, традиционно занимающая важнейшую часть стандартного преподобнического жития, в Житии Адриана описывается предельно кратко: агиограф упоминает о том, что, де, бывало всякое, но в целом преподобные мужественно преодолевали бесовские озлобления и вышли победителями из схватки с силами зла. Гораздо большего внимания удостаивается в Житии реакция окрестных жителей на факт устроения монастыря в непосредственной близи от их границ, – реакция неоднозначная: одни с радостью приняли новость о том, что рядом образуется обитель иноков, веселясь о том, что «будет нас кому вводити во ангельский образ», другие же приняли известие с явной настороженностью: «поселяне-невежы глаголют, яко “на придвориях наших чернцы вселяются, да обладают и нами”».
В скором (в рамках координат вечности) времени конфликт между Адрианом и коренным населением окрестных весей, обозначившийся уже в первых главах Жития, завершает кровавая развязка. К этому времени старец Леонид уже почил о Господе, и Адриан, в чине священника и игумена, окормляет врученное ему Богом стадо в одиночестве.
Во время вторжения банды «белосельцев» на территорию монастыря Адриан прячется на задний дровянник, откуда нечестивцы извлекают его с побоями и надругательствами. Однако и в этот момент настоятель сохраняет присутствие духа, чтобы с достоинством ответить на вопрос грабителей: «Где суть животы ваши и статки?» Для грабителей «животы» – богатства, денежные средства, дорогая утварь, которые они надеются найти в монастыре, для самого преподобного «животы» – это человеческие судьбы, отданные на служение Богу и Его святой воле: «Животы наши у Всемилостиваго Спаса на небесех и статки наши на земли». Убивая преподобного, «белосельцы» издевательски цитируют слова Писания: «“Мы тебе воздадим “шлем спасения” (Еф 6:17) и послем тебя к царю небесному». Этими словами, исполненными неподдельной ненависти и вырвавшейся наружу потаенной злобой, отвечают «белосельцы» Адриану на его просьбу: «Опустите мя Бога ради, братия моя, в Корнилиев монастырь чернечествовати, да никако же возвращуся семо и спасу душу свою тамо у отца своего Корнилия».
Почему же на столь невинную, казалось бы, просьбу «белосельцы» отвечают столь изощренной, проникнутой неподдельной злобой хулой? По всей видимости, местные жители не могут простить Адриану вовсе не его святость и не его монашеские одеяния, а тот факт, что он посмел, имел достаточно духовного дерзновения покинуть стены обители пострига. Так указанный фрагмент раскрывает один из главных аспектов монашеского подвига русских преподобных XV–XVII вв. – духовную колонизацию северно-русских земель. Преподобные приходили в «пустыню» не потому, что местность, избранная ими, была пуста от жителей, а потому, что она была лишена монашеских обителей: так, на большом пространстве в радиусе от дуба, явленного Богородицей, не обреталось ни одного монастыря. Освящение пустынной земли монашеской молитвой, приношение бескровной евхаристической жертвы – вот задача преподобного, восставляющая против него бесовские полки.
Адриан перед кончиной цитирует слова распинаемого Христа, молится о заступничестве Богородице, упоминает свою малую родину – Ростов Великий. Далее, как и любой смертный, Адриан поминает самых близких для него людей: «Отцы мои духовнии, и братия спостницы, и духовная чада моя, и велицыи сродичи, простите мя Бога ради и благословите».
После этого разбойники, «ужем» вытащив преподобного наружу, «под полоз санный устрояют», где праведник предает душу в руки Божии. Надо полагать, что «белосельцы» вольно или невольно имитируют татарскую казнь через удавление казнимого тяжестью устроенных над провинившимся палат, поверх которых пируют удачливые победители.
Однако смерть Адриана, его переход в вечную жизнь не становится финальной, кульминационной частью Жития – причем не только в богословском смысле, но и с точки зрения сюжета Жития. Со смертью преподобного все еще только начинается…
История мистического исчезновения мощей с их последующим чудесным обретением начинается в тот момент, когда убийцы намереваются сжечь останки преподобного, вывезенные за пределы монастыря: мощи преподобномученика, по уверению одного из соучастников преступления, бесследно пропадают.
Казалось бы, самое страшное, что могли совершить изуверы-«белосельцы», уже произошло: преподобного лишили жизни, а «бесчувственному телу равно повсюду истлевать»… Однако в аксиологической системе древней русской агиографии не убийство праведника представляется преступлением, приносящим наибольший вред миру: преставившись в вечные обители, святой предстает пред престолом Божиим и получает дерзновение ходатайствовать за тех, кто обращается к нему за помощью. Худшее, что могут совершить убийцы, – это уничтожить святые останки преподобномученика, лишить народ Божий источника чудесных исцелений, светильника, который должен быть поставлен на подсвечнике, а не быть спрятанным под спудом.
Однако о том, что случилось в ту страшную ночь с останками преподобного, Житие до времени умалчивает.
С этого момента повествование переносится в новое место – пустошь на реке Ухре, в устье реки Ушломы. По обрывкам разрозненных сообщений, передаваемых текстом Жития, читатель узнает, что на этой пустоши некогда, «годов за сто», находился храм пророка Илии, к моменту, описываемому в тексте Жития, разрушенный. Единственное, что сохранилось на пустоши, – рябина, «посажена для признаку впредь ходящие годы». Несмотря на то что местечко долгое время оставалось заброшенным, паломники не забывали о нем и каждую Ильинскую пятницу исправно посещали, совершая при этом особый обряд – пролезания под ветвями рябины. Житие до времени умалчивает о причинах, побудивших местных жителей воздавать столь ревностные почести бездушному древу. Более того – именно уличение жителей в их приверженности языческому культу служит основанием для установки на его христианизацию путем повторного устроения храмового здания на месте. Инициатива по устроению храма исходит от дьякона Иоанна Прокопиева, ревнующего об искоренении языческих предрассудков, связанных с почитанием рябины. Дьякона поддерживает вдова Ирина Чеглокова, во владении которой находится позем.
В скором после построения храма времени пустошь становится обителью иноков. Но только в 1626-ом году, через 76 лет после праведной кончины Адриана, открывается истинный источник чудодейственной силы, исходившей от рябины, посаженной на месте разрушенного храма пророка Илии: один из иноков обители на смертном одре повествует о том, что стало известно ему от родного отца. Оказывается, тело преподобномученика, брошенное в бочаг Ухломы, было подобрано местными жителями и спрятано под церковным помостом храма пророка Илии, причем на месте его погребения была посажена та самая рябина, которая стала впоследствии источником многочисленных исцелений, прославивших место.
Мощи преподобного оказываются не в том монастыре, который был основан его трудами и молитвами, но по божественному смотрению были захоронены в другом месте, в котором создали новый, альтернативный монастырю, основанному непосредственно самим Андрианом, центр культа. При этом телесный, плотский «уход» преподобного с места его бденных трудов обуславливается нравственной распущенностью братии, предавшейся пьянству и чревоугодию, и только искреннее покаяние игумена Порфирия и клятвенное обещание оставить «пьянственное питие» позволяет его духовному отцу и настоятелю нового монастыря на реке Ушломе Лаврентию допустить братию Адриановой пустыни непосредственно к извлечению мощей из-под земли.
Описание обретения мощей преподобномученика исполнено натуралистических подробностей. Изначально место предполагаемого подкопа в полутора саженях к полуденной стороне от рябины обозначает игумен Лаврентий, однако сам Лаврентий полагает, что приступать к снятию грунта и непосредственным разведывательным работам он не имеет права, поскольку не является ни учеником преподобного Адриана, ни пострижеником его монастыря. Именно так, по всей видимости, следует объяснить медлительность духовно более твердого, нежели винопийца Порфирий, монаха.
Порфирий же вместе с братией, придя в Ильинский монастырь, не медлит и, несмотря на позднюю осень и промерзлую землю (дело происходит в конце ноября), приступает к раскопкам: «И сняша землю первый слой с пядь на толщину пожни и заяша вторый слой земли. И ту прииде гниль древяная перста на три на толщину гнили, а под гнилью менши пяди земли сняша, и ту явилися мощи преподобнаго Андреана началника». Вовремя подоспевший игумен Лаврентий собирает найденные останки в «чашу хлебенную», однако сам Порфирий не понимает, что перед ним ничто иное, как мощи, и продолжает искать сокровище дальше. Перекопав матерую землю окрест рябины, Порфирий остается ни с чем.
Однако мощи, аккуратно собранные игуменом Лаврентием в чашу, начинают оттаивать, и по ряду деталей Лаврентий понимает, что перед ним останки преподобномученика Адриана: «И видев игумен// (л. 38 об.) Лаврентии у мощей преподобнаго на затыли у главы еще венца знати власов под главою улежалися, яко полстки перста на три в ширину и в длину черны, яко же и образ его, преподобнаго, написан на иконе при тех людех, которые его, преподобнаго, знали велми во Андреанове пустыне».
Святыня с почестями «на главех» монахов переносится в Адрианову пустынь, где становится источником многочисленных исцелений, перечень которых составляет заключительную часть Жития, после чего сюжетная линия логически завершается, а конфликт, положенный в основу развития сюжета, исчерпывается.
Характерная черта этого «адриановского» конфликта – его двухъядерная природа: первая часть соотносится с противостоянием новоустроенной обители оппозиционно настроенному крестьянству, противостояния, длившегося десять лет, в течение которых обитель выросла и превратилась в хозяйственно благоустроенную организацию, а «злодеи-белосельцы» исполнились ненависти и обуяли корыстолюбием. Вторая часть соотносится с обретением мощей преподобного, промыслительно сокрытых от рук вандалов и являемых духовным наследникам преподобного, продолжателям его молитвенного делания в основанном им монастыре. И в первом, и во втором случае тематическим ключом к раскрытию конфликтного противоречия становятся слова книги Премудрости: «людие, видевше и не разумевше в помышление таковаго, яко благодать и милость на преподобных его и посещение во избранных его» (4:15). Душа преподобного – «в руце Божией», и все, что происходит с ним и до, и после его смерти, – свидетельство его избранничества, отличия от обыкновенного человека. Духовно одаренные люди стоят выше суда простецов-простолюдинов, и на примере их судеб последним следует изучать свидетельства божественного домостроительства о роде человеческом.
