Православная Церковь чтит память преподобномучеников Григория и Кассиана Авнежских 28 июня (по н.ст.)
Не совсем обычное с точки зрения жанровой характеристики сказание об обретении мощей Григория и Кассиана Авнежских имеет более всего сходства с Житием Адриана Пошехонского, также преподобномученика, мощи которого также были утеряны в скором времени после кончины. По сути, оба агиографических текста сосредотачиваются на сюжете обретения дорогих для памяти «христолюбцев» останков преподобных отцов и устроения монастыря, а главным механизмом привлечения паломников к месту захоронения мощей становятся именно исцеления, происходящие по молитвам преподобных от их нетленных останков.
В целом, повествование в Сказании, во всяком случае его биографическая часть, имеет обрывочный характер, а о трагической кончине преподобных агиограф упоминает вскользь, в режиме полунамека: «прежде многих лет обретение святых отец безбожнии они преже реченнии людие казаньстии сожгоша и место оно конечному запустению предаша». Тем не менее, книжник чувствует необходимость обосновать возможность создания своего агиологического труда отсылкой к библейскому прецеденту. Сказание, утверждает он, складывалось не вдруг и не сразу, но имеет историю, схожую историей создания Псалтири: «Но яко же древле случися бывати граду Иеросалиму частая пленения, и сих ради псаломская писания погибоша, но последи многих времен от Ездры некоего священника, едва помалу и невии уже собрани бяху. И не яко же преже написана бяху поразна, яко кийждо псалом, идеже обретеся, тако же и написася».
Возможно, автор, игумен Иоасаф, полагал, что его скромный труд послужит основанием для дальнейших трудов по составлению классического, не знающего композиционных купюр Жития. Вот почему он позволяет себе сделать грубую, необработанную вставку из (своего же) Жития Стефана Махрищского и не заботится о том, чтобы хоть сколько-нибудь залатать логические композиционные швы. Несмотря на все недостатки, труд Иоасафа оправдывается фиксацией в нем целого ряда чудесных исцелений, неоднократно засвидетельствованных агиографом из первых уст: автор сказания удостоился соприкоснуться со святостью преподобных чудотворцев, и это оправдывает его дерзновение.
Интрига, связанная с загадкой святого места, как и во многих других житиях этого времени, раскрывается таинственно и поступательно. К моменту начала основной части повествования, то есть начала истории обретения гробов преподобномучеников, святое место предстает перед нами в трех временных планах. В первом – на момент прижизненного устроения преподобными монастыря: «Прежде иногда бысть ту церькви святаго великомученика Христова Георгия». Во втором временном плане, современном начальным чудесам Сказания, святое место выглядит заброшенным и опустошенным набегами иноверцев: «Но сию (церковь великомученика Георгия – М. К.) прежде многих лет обретение святых отец безбожнии они преже реченнии людие казаньстии сожгоша и место оно конечному запустению предаша». При этом картина воцарения мерзости запустения, ставшей на святом месте, поистине имеет какие-то чарующие оттенки: «И на оном месте, идеже ныне монастырь стоит, запустения ради оного растяше лес велий – чаща». В третьем временном плане – авторской позиции здесь и сейчас – на месте погребения преподобных возобновлен (два столетия спустя!) прежний монастырь.
Свидетелем первого чуда, ознаменовавшего провиденциальную избранность заброшенного места, на котором за два печальных столетия вырос «лес велий – чаща», стал хозяин земельного надела Гавриил, пожелавший превратить принадлежащий ему участок в пашню и вырубивший с этой целью всю вековую чащобу, что называется, под самый корешок. Желая попалить образовавшийся в результате этого хворост, Гавриил поджег завалы поваленных деревьев, однако огонь при всех усилиях со стороны управленца не тронул места, под которым, как говорит агиограф, покоились мощи святых.
Второго знамения удостаивается арендатор земельного надела, принадлежащего Гавриилу, Феодор, которому являются огни на месте упокоения святых: «абие виде по вся нощи, и вечери, и утро свеща горяща, идеже мощи святых лежаху». Именно Феодор впервые после захоронения обретает гробы преподобных, но в страхе вновь покрывает их землей, ему же впоследствии является преподобный Григорий.
Описанный фрагмент раскрывает такую особенность устроения взаимоотношений мира почивших святых с миром живых людей, как ведение святыми тайного устроения человеческих сердец, поскольку Григорий избирает своим конфидентом и посланником не алчного землевладельца Гавриила, вовсе не способного воспринять слово о сокрытых мощах (потому как последнее не вмещается в него), а имеющего страх Божий и понятие о святости и ее законах Феодора.
По указанию святого Григория, церковь на месте упокоения святых останков должна была быть устроена по инициативе трех представителей окрестного духовенства и с ведома княжеских приставников. Однако тогда, когда возможность устроения храма оказывается ограничена временным отъездом князей в поход против поганых, святые, являясь приставнику князя Симеона Ивану Рылу и требуя устроения церкви, принимают все же к сведению тот довод, что теперь, во время отсутствия князя, строительство начато быть не может, и просят лишь о том, чтобы на месте их захоронения была построена по крайней мере часовня. Более того – Григорий и Кассиан приводят дополнительные доводы в пользу устроения на худой конец малого молитвенного храма, объясняя свою непреклонную требовательность тем, что место их захоронения было осквернено в годину запустения, когда дикие звери беспрепятственно селились в близлежащем лесу. Вот почему мы, возвещают угодники, «не можем на месте пусте пребывати».
Так преподобные вступают в равноправный диалог с живыми людьми, причем перед нами именно диалог, а не монолог, как это бывает обыкновенно, когда святые являются, чтобы предсказать будущее, призвать к покаянию или послать исцеление: здесь реплики живых так же воспринимаются в качестве аргументов умершими, как и реплики самих умерших.
Чудеса, происходящие над гробами преподобных, привлекают, однако, внимание не только «христолюбцев», но и алчных авантюристов, грезящих о легком стяжании богатств. Так, по мнению некоего Анисима, свет, озаряющий могилу преподобных, свидетельствует о запрятанных в земле несметных сокровищах. Анисим, уверив себя в том, что источник чудес – клад, не будь дурак, решается этот клад извлечь из-под земли и присвоить. Найдя двух подельников среди пришельцев (характерно, что Анисим не обращается к местным жителям, полагая, по всей видимости с прямыми для этого основаниями, что никто из соседних поселян не решится на участие в кощунстве), Анисим под покровом ночи отправляется к гробам преподобных и длинным железными крюками бороздит землю, надеясь подцепить и выволочь наружу сундуки с драгоценностями. Вместо того дерзновенный прободает гроб одного из преподобных, смешивая с перстью его останки. Кара не заставила себя долго ждать: в скором времени Анисим «изступает из ума», и только глубокое покаяние, а впоследствии принятие монашеского образа очистило несчастного (одного из тех свидетелей, которые лично поведали свою историю автору сказания игумену Иоасафу) от содеянного греха.
Иначе, хотя не менее дерзновенно, нежели Анисим, действует тот самый Гавриил по прозвищу Ушак, которому принадлежит надел с гробами преподобных. Гавриил закономерно опасается: «Аще не престанут чюдеса от гроба святых и паче умножитися имать место оно, распространитися и строитися монастырь, и вселятся ту мниси, и аз не токмо место оно себе наследую, но и села своего отщетитися имам». Землевладелец решает действовать, руководствуясь правилом «клин клином вышибают», и в борьбе с зарождающейся обителью обращается за помощью к игумену Глушицкого монастыря Иоакиму и старцу той же обители Иринарху. Вручив недостойным пастырям богатые дары, Гавриил приводит их к часовне, устроенной над могилами святых. И если мирянином овладевает корыстолюбие, то монахи одержимы завистью: «обьюродевша пьяньством, паче завистию и несытством, разориша гробницу, иже над мощми святых, и святыя иконы, иже в ней, на землю поверьгше. И тако отидоша».
В скорости возмездие настигло и этих святотатцев: зачинщик этого, с позволения сказать, церковного разбоя (вспомним, что разорение Успенского монастыря, основанного преподобным Адрианом Пошехонским, и убиение самого Адриана так же происходит по благословению священника по прозвищу Косарь) был покаран беснованием: «и во иступлении ума хожаше по чащам леса, яко же дивии зверь». Впрочем, покаявшись в содеянном, Гавриил вновь обрел доброе здоровье.
Удивительной реалистичности достигает в Сказании описание некоторых исцелений. Таинственно и одновременно очень правдоподобно описывается излечение Троицкого игумена Мисаила, проявившего апатию в деле устроения церкви над гробами чудотворцев, от головной боли. Мисаилу, изнемогающему от длительной мигрени, является во сне Кассиан. Следует отметить, что святые в Сказании являются и по отдельности, и сообща, причем их портретные характеристики различаются в тексте: Григорий (как игумен и настоятель) приходит в священнических ризах, Кассиан (как келарь, не имевший священнического сана) – в одеянии простого инока, Григорий невысок ростом и имеет широкую бороду, Кассиан же, напротив, высок, но со скудной бородой. Кассиан сочувственно вопрошает Мисаила о его здравии: «Болезнуеши, Мисаиле?» На что тот отвечает: «Ей, господи мой, болю, никто же поможет ми». Тогда преподобный обещает ему исцеление заступничеством преподобного Григория и великомученика Георгия. (Обращает на себя внимание упоминание Кассианом великомученика Георгия, которому был посвящен храм, устроенный преподобными в Авнеге. Святой покровитель устроенного преподобными храма становится их молитвенником и предстателем, а преподобные, выстраивая храм его имени, вступают с ним в некоторое духовное родство.) После этого Кассиан приказывает игумену снять с головы скуфью и выливает на голову болящему ушат со святой водой, тот физически вздрагивает от неожиданного ощущения и просыпается исцеленным.
Примечательно также описание исцеления человека по имени Александр, грамотея, служившего своим умением писать окрестным землевладельцам. Александр внезапно заболевает страшной болезнью, сопровождающейся появлением гнойных язв по всему телу и параличом всех составов. Долгое время мужчина лечится у врачей, для этого переезжает на жительство в Вологду и отдает последние свои сбережения, однако помощи так и не получает. Более того, в скором времени его сожители, гнушаясь смрадным запахом, исходящим от язв, выставляют его за порог. Александр сокрушается о том, что не догадался заранее перебраться в родные края, чтобы умереть вблизи «своих присных», теперь же никто не облегчит его агонию, никто даже не похоронит его: «Не имам взимающаго мя, да бы земли предал смердящее мое тело согнившее, но да буду псом на снедь, а душа грех моих ради имать вовеки мучима быти». Впрочем, и в этой душевной скорби несчастный продолжает воссылать своим молитвы к Богу: «Боже, милостив буди мне грешному, Боже, очисти грехи моя и помилуй мя. Иного бо помощника в скорбех, разве Тебе, не имам».
Господь, услышав молитву страдальца, посылает к нему своего угодника Кассиана. Явившийся Кассиан убеждает Александра посетить гробницу преподобных. Проснувшись, болящий чувствует облегчение страданий и, перевязав струпы, отправляется в путь. Достигнув гробницы Григория и Кассиана, Александр получает конечное исцеление, однако преподобные, повторно являясь ему во сне, убеждают того остаться при своих гробах, после чего Александр, ничтоже сумняся, становится их верным служкой.
Так, являясь больным телесно в ночных видениях, входят святые в жизнь жителей окрестных селений, стирая грань между здесь и там, временным миром живущих людей и ликующим миром Небесной Церкви. Впрочем, следует отметить, что к душевно больным, бесноватым людям преподобные подходят еще ближе: последним они являются «очевист», оставляя в качестве знаков свидетельств своего заступления не только здравый рассудок, но и расторгнутые путы, которыми только что, желая им блага, связывали их доброхоты, исцеляя и заживляя телесные раны, которые несчастные в мрачном угаре беснования оставляли на своем лице. Парадоксально, но факт: несчастные безумцы оказываются более достойны напрямую соприкоснуться со святостью во плоти, нежели здоровые душевно или даже больные телесно страдальцы!
Источник исцелений привлекает к себе внимание самодержца – царя Ивана Грозного. Примечательно, что полноценное восстановление монастыря становится возможным благодаря его непосредственному вмешательству. Самодержец, повествует Иоасаф, вручает игумену Махрищского монастыря Варлааму, на которого возлагается послушание по благоустройству обители, «все, еже настроение святаго оного места: всю утварь церковную, святыя иконы и сосуды церковныя. И от своея царьския дохия повелевает дати паволоку, сиречь покровь, да покрыют гробы святых». Таким образом Иоасаф еще раз описывает, как твердая княжеская власть, дотоле в лице князя Димитрия Донского содействовавшая укреплению Троицкой обители, основанной преподобным Стефаном Махрищским, оказывается той силой, с помощью которой устраивается земное благосостояние основанного преподобным монастыря, низвергаются недоброжелатели в лице окрестных землевладельцев разной величины. Неудивительно, что Москва для Иоасафа – «мать городов русских», а самодержец Иван Васильевич – второй Давид и Константин.
Повествование об обретении мощей преподобных Григория и Кассиана Авнежских с перечнем многочисленных чудес, предварявших его, составляет, несомненно, неотъемлемую часть того комплекса разнообразных смыслов, духовных и культурно-исторических, которые формируют наше представление о Русской Фиваиде на Севере.
