Может быть, все дело в одиночестве? Я всегда была одинока в душе. Люди меня не особо интересовали, собственно, как и я их. После того, как умерли родители, пустота стала особенно гнетущей, хотя я уже была замужем. Мужчина и женщина под одной крышей – не всегда семья. Муж меня никогда не обижал и даже, наверное, по-своему любил. Но мы были разные, его внутренний рисунок навсегда остался для меня чужим и непонятным. Мы жили ровно, без ссор и обид, без эмоциональных всплесков, уважая друг друга, но в разлуке не было тоски и сердце не замирало перед семейным порогом.
Он поддержал мою идею взять ребёнка из детского дома. Не знаю, зачем он это сделал, может, из привычки во всем соглашаться со мной, сохраняя семейный лад. Или думал, что этот поступок нас сблизит? В одной из инстанций у нас недоуменно поинтересовались: «Вам что, досуг занять нечем?» В общем, он испарился потом, но роль «прикрытия» выполнил.
Муж был нужен мне для сохранения абсолютной тайны усыновления. Я не хотела, чтобы приёмный ребёнок как-либо или от кого-либо узнал, что он приёмный. Я достоверно изображала беременность, ведь никто не должен был заподозрить, что ребёнок не «свой», в муках рождённый. Рассказывала соседкам, как меня мучают токсикоз и боли в пояснице. Чтобы избежать разоблачения, я уволилась с работы. Мне было не легче, чем Штирлицу. А может, и труднее, поскольку я человек простой, открытый, все переживания на лице написаны. Той тайны, за которую мужчины любят женщин, во мне нет совершенно. В голове билась единственная мысль: на карту поставлено будущее маленького человечка. Не хочу, чтобы его сопровождали косые и любопытные взгляды, чтобы он обрастал комплексами. Я не суперзвезда, не Анджелина Джоли, чтобы набирать себе детей для раскрутки имиджа. В общем, это был мой первый опыт лжи во спасение.
Что меня побудило к усыновлению? Однажды, когда я ещё была студенткой педагогического института, мне довелось побывать в детском доме. Проходя по коридору, я машинально погладила по голове коротко стриженную девочку. Она резко остановилась на ходу и замерла под моей рукой. Её взгляд сделался радостным и ждущим. Но ещё более душераздирающим оказалось следующее: остальные дети, как по команде, выстроились в колонну. Поражённая этой очередью за лаской, я гладила головы, скользящие под моей ладонью.
Ещё одним толчком послужило воспоминание, которому я сопротивляюсь всю жизнь. Приятель родителей, кумир моей юности, педагог со многими государственными наградами, во время застолий рассказывал о привязавшемся к нему соседском мальчонке, сыне алкоголиков. Он занимался его образованием и хотел взять ребёнка в свою семью, но жена не разрешила. И этот, уважаемый обществом за твёрдость мнения и принципиальность суждений, человек не посмел возразить. Впоследствии я замечала, что за большинством его благих намерений не следовало поступка. Это уже характер, обращающий героя в антигероя. Дурманить людей пустыми надеждами – подло.
Самым неожиданным для меня оказалось то, что при усыновлении тот, кто берёт ребёнка, раскрывается полностью: сдаёт множество анализов, доказывает свою психическую вменяемость. физическую полноценность и материальный достаток. Зато когда отдают ребёнка, сведения нужны минимальные... А ведь в начале усыновления мало кто задумывается, что в будущем будет важна любая подробность из жизни малыша.
Перед «родами» я сообщила друзьям и знакомым, что выбрала платную клинику и специалиста в другом городе и уехала. Не буду описывать подробностей, чтобы не отпугнуть тех, кто хочет взять ребёнка из детдома. Достаточно сказать, что найти грудничка мне удалось за семь с половиной тысяч километров от родного города за большую взятку.
Я лгала всё чаще. Во всех медицинских учреждениях, где мне приходилось показывать свою дочь (болячек хватало), задавали массу вопросов. Страдали ли родственники генетическими болезнями, как протекала беременность, на какой день отпала пуповина, когда вы перестали кормить ребёнка грудью и т.д. На основании моих россказней (всякий раз разных) врачи рисовали «древо жизни» моей Аглаи. На эти сведения опирались при диагностике другие врачи, и мифическая картина здоровья (вернее, нездоровья) моей дочери разрасталась. Я уже не могла выбраться из этого болота. Ведь это означало признаться в усыновлении. Молчать я тоже не могла, ведь мать помнит о своём ребёнке всё. Необходимость общения с врачами стала вызывать во мне чувство постоянной парализующей напряжённости.
Собирать сведения о здоровье ребёнка-отказника положено законом, но это не исполняется, ибо никто не проверяет. Явный диагноз, конечно, установят, но искать сопутствующие симптомы не будут. Отсутствие такой информации может обернуться трагедией, что и произошло с моей второй дочерью.
Тут, наверно, нужно объяснить, почему девочек у меня две. Аглае был годик, когда я пришла с ней на плановый осмотр в детскую поликлинику. Десятки женщин держали на руках своих крохотных детишек. И только моя Аглая ходила по коридору на своих круглых, как обод колеса, ножках и казалась мне очень взрослой и самостоятельной. И снова захотелось прижать к себе лёгонькое живое существо.
Это был не только не утолённый голод материнства, но и страх за девочку. Единственный ребёнок в семье, я уже в детстве познала горечь одиночества, которое обострилось в юности, ускорив моё замужество, но не рассеялось с ним и стало нестерпимым после смерти родителей.
Неужели и Аглая рано или поздно останется совершенно одна? Устоит ли она, такая слабенькая, рождённая с внутриутробной дистрофией? Сравнивая её с толстощёкими румяными крепышами, я вспомнила её настоящую мать, которую мне однажды показали: хилый, болезненный подросток с отёчными мешками фиолетового цвета под глазами. Аглая не знала вкуса материнского молока, которое отвечает за формирование иммунитета.
Как сохранить, защитить мою девочку от враждебного мира, в который она входит на своих неокрепших ножках? Почему с появлением детей приходит страх за них? Беды и горести проходят, а страх остаётся до конца жизни. Вот тогда, в поликлинике, я и задумала пройти этот путь ещё раз.
С мужем мы ещё чисто по-соседски жили, хотя он всё чаще не приходил ночевать, но мне было всё равно. Опять начался спектакль с беременностью и волнения на новой работе, чтобы ребёнок успел «родиться» к сроку. А он не спешил...
Для знакомых и коллег я лежала «на сохранении», а сама ежедневно объезжала несколько роддомов в поисках ребёнка. Шёл одиннадцатый месяц моей «беременности»...
Наконец, мне сообщили, что есть две девочки, обе нерусские, но очень хорошенькие. Старшая Аглая тоже далеко не славянка со своими чёрными волосами и смуглой кожей. Пришлось соглашаться, чтобы пара смотрелась гармонично. Национальность, хотя этому сейчас умышленно не придают значения, очень важна. Ведь у каждого народа свой характер, свои склонности, природные особенности, и будущему усыновителю всё это следовало бы учитывать. Но не знать истинную национальность малыша – это ещё полбеды. Не знать его наследственных болезней – вот настоящее горе. У обеих матерей моих девочек всё было как будто в порядке. Но в трёхлетнем возрасте старшая Аглая заболела сахарным диабетом. Если бы я знала заранее, что эта болезнь наследственная, можно было бы попытаться принять меры, но такой информацией я не располагала.
Можно ли обвинить матерей-подростков в утаивании сведений? Можно ли вообще доверять их словам, особенно, если представить, как они дрожащей рукой пишут отказные? Они боятся, что больного ребёнка не возьмут.
Когда обследовали Аглаю, врач сказал, что нужно обследовать и младшую девочку. «Действительно, её нужно обследовать, ведь мне ничего о ней неизвестно», – подумала я. Младшей Сонечке пришлось пройти десятки болезненных процедур. А ведь признайся я, что дети приёмные, может, всё было бы совсем по-другому.
У Сонечки нашли болезнь почек. Это сейчас новые технологии безболезненны, а тогда, в девяностых, ей вводили в вену контрастное вещество, чтобы сделать рентген почек. Вена ускользала из-под иглы, кололи снова и снова. Она была исколота до кровоподтёков.
Сейчас моим девочкам под тридцать. Они меня очень любят и боятся потерять. Когда они ходили в детский сад, воспитатели говорили, что они гораздо острее переживали разлуку со мной, чем другие дети. Им казалось, что за ними могут не прийти.
Сонечке исполнилось пять лет, когда она как-то вскользь поинтересовалась, была ли у неё другая мама. И сразу сменила тему, не дождавшись ответа. Откуда этот вопрос? Может, мать всё-таки приложила её к груди и память об этом легла в подсознание?
С мужем мы окончательно разошлись. Он сказал, что больные приёмыши невыносимы. Очевидно, что человек никогда не знает, одолеет ли он выбранную дорогу. Мой муж не мог одолеть. Алиментов он нам никогда не платил, но обещал сохранить тайну усыновления. Девочки с ним не общаются. Материально мы жили не хуже других, я работала на двух работах. Начальство не интересовало, что у меня трёхлетний ребёнок инсулинозависимый. Я не могла уйти пораньше, чтобы сбегать в аптеку за препаратом, а ведь его надо колоть строго по часам.
Так и жили. Я не жалуюсь, нет. Впервые за тридцать лет потянуло поделиться. И то, наверно, потому, что в поезде едем. У меня опухоль, долго я не протяну. Я старалась крутиться, как могла. И девочки сейчас отвечают мне добром. Вот поездку на юг оплатили, в лучший санаторий. Мы семья. Нас трое.
Поезд Москва-Адлер. Июль 2018 г.
...