«Люблю тебя, мама. Очень тебя люблю», - говорит мне восьмилетний Ромка на мой воспитательный монолог. Я понимаю, что если отвечу: «И я люблю тебя, Ромочка», - то это будет неправдой. Поэтому глажу его по непутевой голове и ухожу. Пусть подумает.
Сколько было этих мучительных «дум» и у него, и у меня. Рома попал в нашу семью в четырехлетнем возрасте. Незадолго до этого его перевели из Дома ребенка в Детский дом. В первом сиротском учреждении их с братиком навещала бабушка. Ромка привык, что к нему приходят, приносят гостинцы, гуляют, играют. Но бабушка оформила опекунство на младшего братика – тот был крепче по здоровью. Побоялась, что не справится с двумя. И обоснованно опасалась. Даже я со своим многолетним педагогическим опытом, не всегда знаю теперь, как поступить.
«Зачем разрезал мою сиреневую юбку?» «Зачем вырвал все переходники из телевизора?» «Зачем открутил перекладины на лестнице спортивного уголка?» «Зачем вылил шампуни и гели в ванну?» «Зачем…»
«Мама, мне в детском доме постоянно говорили: руки за спину», - жалуется Ромка в ответ. Меня охватывает чувство негодования и обиды за моего, да, теперь уже моего ребенка. «В каких случаях говорили, Ромочка?» «Ну, когда мы что-нибудь рассматривали, например, рыбок в аквариуме, и я пытался их поймать». Я беру его маленькие, с деформированным большим пальцем, руки в свои, и глажу, глажу, глажу. Так советовал поступать батюшка, когда хочется ударить по этим пакостным ручкам, которые ничего не созидают, а только разрушают.
У меня к нему много претензий еще с тех пор, как он переступил порог нашего дома. Я только что приобрела в кредит новую семиместную машину. Семья разрасталась, и дорогая покупка стала оправданной необходимостью. На этой машине я приехала за Ромкой в детский дом, чтобы забрать его окончательно, пока на дачу. По дороге он попросился в туалет. Пока я высматривала удобное место на обочине, чтобы съехать с оживленной трассы, он весело мне сообщил: «Уже все!» «Что все?» - холодея, переспросила я. Припарковав машину, кинулась к нему на заднее сидение: мягкая ткань кресла уже впитала теплоту, неудержанную Ромкой. Тогда я сдержалась. Через несколько часов на даче уже радовалась его изумлению перед деревней. Он бегал гладить соседскую козу, привязанную к колышку на полянке. Он рвал полевые цветы и плел с помощью старшей сестры венок из них. Он собирал малину прямо с куста себе в рот, вымазав мордочку и одежду. Он носился босиком по прогретой земле, не разбирая, где грядки, а где междурядья. Он с живым интересом наблюдал за ужом Федькой, который хозяиновал в нашем пруду. Он добавлял своими ловкими руками новые ходы в кротовых подкопах. Он отрывал хвосты ящеркам. Но здесь я ему сказала – стоп! Вместе с ним я переживала все новые ощущения.
Наутро в воскресный день мы собрались в храм на литургию. Дети вышли из дома первыми. Я задержалась, отглаживая льняное платье и укладывая волосы под платок. «Мама, а Рома машину разбил!» - встретили меня оживленными возгласами дети. На капоте новой серебристой, нерасплаченной еще Лады «Ларгус» зияло несколько вмятин от удара кирпича. Папа наш рассыпал во дворе битый кирпич, чтобы потом, смешав его со цементом, сделать дорожки в саду. Один из обломков пригодился Ромке для варварства над моей машиной. «Зачем ты это сделал, Рома?» Молчит, только смотрит на свои непослушные руки, которые и сейчас прокапывают дырку в футболке. Понимаю, что сейчас накинусь на него, наору, изобью! Ведь могу не справиться с нахлынувшими эмоциями. Поэтому беру его, как щенка, за шкварник и бросаю в пруд, подальше от берега. Он не умеет плавать: бултыхается в воде, захлебывается, кричит, зовет на помощь. Наконец я подаю ему руку. Мне кажется, я слышу, как бешено колотится его сердечко. Эти удары оглушают меня, гонят в храм, чтобы на исповеди все рассказать нашему добродушному деревенскому батюшке. «Вернуть назад? Как так?! Он же человек! Давай поплачем вместе, матушка. Подожди, потерпи, он вырастет и станет лучшим твоим сыном». Хочу поспорить, что это не мой крест, что я взяла ребенка, не обдумав основательно решения, действовала на эмоциях.
Вот мы возвращаемся из школы. Он идет впереди меня: понурый и виноватый, маленький и худенький, шаркая ногами, как старик, неприятно виляя бедрами – у него диагноз: вальгусная установка стоп. Бомжонок! Внутри меня разрастается злоба на него. Только что выслушала от учительницы выговор за то, что он оскорбительно для нее крикнул: «Светка идет!» - когда она поднималась вверх по лестнице. И опять растерял все карандаши из пенала. И опять порвал и разрисовал плохими словами обложки на учебниках. И утопил в туалете чужой телефон. И своровал у одноклассника из портфеля 100 рублей. И сорвал урок, постоянно ноя, что хочет в туалет. Ромка оборачивается ко мне: «Мама, я купил тебе в школьном буфете пиццу». Понимаю, что купил он на те самые ворованные деньги. «Мама, когда я вырасту, я все буду тебе покупать. Потому что я твой. А ребята говорят, что я чужой тебе. Я поясняю им, что когда я заболел, ты отдала меня на время в детдом, потому что не справлялась…» Борюсь с чувством неприязни к этому ребенку. Батюшка советовал в такие минуты раздражения вспоминать самые добрые жизненные моменты. И я вспоминаю его, такого беззащитного вчера в кровати, восьмилетнего, с причмокиванием сосущего свой палец во сне. Такое происходит с ним часто. Психолог говорит – от недополученной в детстве нежности. Нащупываю в кармане чупа-чупс и протягиваю ему. Это пока все, что я могу ему дать. Мое сердце плачет от жалости, но так и не открылось для материнской любви.
