О том, что такое церковные традиции и какую роль они играют в жизни людей, рассказал протоиерей Дмитрий Смирнов в специальном интервью нашему порталу.
Беседовал
Какие существуют задачи у традиций в Церкви, какую они играют роль?
Роль - это одно, задача - это другое… Понимаете, «традиция» в переводе с латыни означает «предание». «Предание» от слова «передавать». Это как раз то, о чем Вы начали говорить. Конечно, такая задача существует, но она не обрисована как именно кем-то поставленная задача. Это естественный процесс, потому что, видимо, так Господь устроил, что, когда рождается ребенок, он рождается в семье. И то, что он видит вокруг, в нем отпечатывается, и для него это становится ценностью. Его памятью, его воспитанием. И он потом, когда вырастает, также внутри этой традиции, этого предания существует, и какую-то значительную часть передает уже своим детям. Вот так и возникает то, что именуется традицией, преданием. Это, повторюсь, такой естественный процесс.
А роль тоже очень большая, потому что, вот, например, некогда братья моравские Кирилл и Мефодий составили азбуку для нас, славян. И возникла тысячелетняя традиция славянской письменности. Такая большая роль. Или, например, некогда некоторые русские ученые создали атомную и водородную бомбу. И во всем «миролюбивом» к России Западе создалась традиция: на Россию больше не нападать, а то придется переезжать на кладбище. Это тоже хорошая традиция. Она возникла сама собой из естественного инстинкта самосохранения. Как только бомба была создана, так никто серьезно и не нападал. Лаяли немножко, но вот укусить так болезненно – не очень. Вот как совершенно меняется даже геополитическая ситуация в мире от возникшей какой-то традиции. Если другие традиции можно как-то изменить, например, большинство людей на земном шаре считают, что Гитлера победили Соединенные Штаты. Но мы знаем, что это не так. Но убедить в этом можно. А вот убедить в том, что нет у России ядерного оружия никак невозможно – оно само по себе есть. Поэтому очень велика роль традиции в нашей жизни.
Но, естественно, у традиций существуют как положительные стороны, так и отрицательные. Можно ли так же сказать и про церковные традиции?
Если доискиваться до корней традиции, мы тогда в церковной традиции обретем, конечно, как правило, традицию положительную. Но, к сожалению, падший и отпадший от Бога человеческий ум, он склонен к извращению, ко лжи. И поэтому во многие традиции вкладывается такой смысл, который извращает природу традиции. А невежественные люди, которых гораздо больше, чем «вежественных», они порой замещают истинную традицию традицией искусственной и не имеющей отношения к началу создания традиции. Например, на Сырной седмице не вкушают мяса, это как бы начало поста уже, христиане ограничивают себя в мясных продуктах. И этот период, в силу того, что в России сыров не очень было много в обиходе, а масла достаточно, назвали «Масленица». И у многих «одичавших» людей, которые христианство забыли, масленица воспринимается как нечто похожее на западный карнавал – ряженые, вот эта всякая бесовщина, чего изначально в церковной традиции не было. Достаточно посмотреть церковные тексты, и мы увидим, что эта неделя воспоминания о Страшном Суде Господнем, воспоминания о спасении души своей. А эти пьянки-гулянки, не говоря уже о сжигании чучела, это все густопсовое язычество и оно не только не христианская традиция, а антихристианская традиция. Поэтому традиции насаждаются – в частности, телевидением, потому что ни один канал не обходится без того, чтобы показать, как в какой-то губернии сожгли очередное чучело. А те люди, которые сохраняют традицию христианскую, они от этого страдают, потому что насаждается традиция антихристианская. Поэтому из таких естественных вещей, как «масленица» и «масло» возрождаются языческие обычаи.
Отец Димитрий, ведь также и в самой церковной жизни, в богослужебных каких-то вещах, тоже существует определенная традиция…
Конечно. Но эта традиция весьма подвижна и очень много изменяется. Сто лет назад в каждом селе у нас был храм. Просто сто процентов. И в каждом городе, даже небольшом, возьмем Юрьев-Польский. Там было несколько монастырей, полтора или два десятка храмов, то есть практически весь город может прийти в храм. Сейчас такого не бывает. Поэтому большинство еще пока у нас в России храмов находится в руинах. И храмы новые строят, и, где есть возможность, возрождают из руин старые. А традиции меняются. Например, сто лет назад люди в среднем причащались Святых Христовых Таин раз в году. Чаще всего на первой седмице Великого поста. Они постились, ходили в храм утром и вечером и, в завершении седмицы причащались. И так до следующего года. А когда храмов стало мало, то те люди, которые хотели жить по-христиански, они стали к храму ближе и создалась другая картина. Храмы наполнились народом, потому что большинство храмов было закрыто, а оставшиеся были набиты битком. Порой даже не было возможности перекреститься. И создалось впечатление, что люди постоянно причащаются. Помню, я разговаривал с одной женщиной, которой во время нашего диалога было под девяносто, и она говорила, что до революции причащались очень редко, а после революции все стали причащаться очень часто. Вот у нее (она тогда была маленькой девочкой) создалось такое впечатление. А на самом деле это в связи с изменением условий. А сейчас, за сто лет, возникла новая традиция, новая для России, но старая для древней Церкви, когда народ стал причащаться часто и желать этого. Таким образом, традиция внутри одного столетия изменилась. Поэтому традиции, которые не отражают христианство в полной мере, они отмирают. А те традиции, которые идут к истокам христианства, они возрождаются. То есть даже внутри традиции есть некое движение. А так бывает, что даже внутри литургической жизни происходят изменения. Например, в древней Церкви каждая община служила литургию так, как она считала это нужным и возможным. Потом выделились определенные чины и пришли, наконец, к тому, что стали служить только три литургии: Иоанна Златоустого, Василия Великого и Григория Двоеслова (литургия Преждеосвященных Даров). Но вот была попытка в середине ХХ века возродить литургию еще одного апостола, и она кое-где служится раз в году, на память этого апостола (Иакова). Вот такие бывают явления, в таком, большом масштабе. Или еще пример: с XVIII века появился чин молитвенного приготовления себя к причастию. Правило ко святому Причащению. А сейчас уже народом это воспринимается как совершенно обязательная традиция, что, в общем-то, совсем неплохо. Во-первых, [это связано с тем, что сейчас] большинство народа грамотно, в состоянии это все читать, а триста лет назад грамотными были очень немногие. В основном подготовка была в том, что читали Иисусову молитву. За вечерню такое-то количество, за утреню – такое-то, за полунощницу – такое-то, все складывали (считать умели крестьяне все, пальцами пользовались для счета, чтобы складывать натуральные числа) и вот таким образом молились. А таких правил, как мы сейчас используем в Церкви, такого, конечно, не было. Только в монастырях, где монахи, причем монахи-священники, они имели возможность быть грамотным. Вообще было грамотным сословием только одно духовенство, в дворянстве такого не наблюдалось (поголовной грамотности). Это уже с реформами Петра появилось, что дворяне стали тянуться к образованию, и даже насильно. А духовенство всегда было, потому что по книгам служба совершается, поэтому оно сотни лет было самым образованным классом. А сейчас нет, совсем нет, мы очень много встречаем священников, которые много ниже по своему образованию и современных купцов, и современных офицеров (у которых у многих по два высших образования). Но есть, конечно, попадаются священники образованные. Самый высший состав духовенства, епископат, это все, безусловно, самые образованные люди в Церкви.
Можно ли сказать, что люди склонны опошлять даже литургические традиции, то есть придавать им совершенно не то значение, которое за ними стоит?
Есть такой феномен. Но это связано не только с какими-то литургическими традициями, а и, например, с песенным творчеством, с нашей эстрадой. Она практически не может быть не пошлой, потому что часто употребляется. Что такое пошлость? Например, когда один и тот же анекдот рассказывают, скажем, в течение года все вокруг. И там просто выхолащивается какой-то юмор (если он там содержится), и он просто вызывает такое судорожное желание смеяться, а лучше сказать «ржать». И это сразу превращается в пошлость. Потому что изначально анекдотом назывался какой-то веселый случай из жизни, а вот частое употребление опошляет. Даже какое-то классическое произведение, если его часто исполнять на радио, на нем возникает такой слой пошлости, что уже серьезные музыканты его никогда не включают в программу, потому что одно и то же. А вот в таких легких жанрах, там наоборот: что вызывает сиюминутный отклик у публики, то и вставляется, и возникает пошлость. Или еще: когда есть, например, какое-нибудь выдающееся стихотворение какого-то великого поэта, и если его начинают с каждой концертной площадки исполнять, то сразу оно теряет свой таинственный смысл. И нечто подобное происходит, реже, но бывает, связанное с частым употреблением не очень глубоких людей. Они как бы из себя «производят» вот этот слой «пошлой пыли». И для того, чтобы себя и некоторые дорогие нам предметы сохранить от влияния пошлости, для этого нужно всегда изучать глубину. Если мы музыкой занимаемся, то в музыке, если поэзией – то в поэзии, если в прозе – то нужно читать много и так далее. И тогда при освоении нового слова человек никогда не впадет в пошлость, не будет драгоценные вещи упоминать в смешных ситуациях, ему это даже в голову не придет, потому что у него не будет навыка создавать смехотворные шутки на каких-то серьезных предметах.
Чисто с церковной точки зрения, на какой ступени иерархической лестницы должны находиться эти самые традиции? Например, освящение куличей? Или каждение в храме?
С точки зрения церковной: взять весь наш пасхальный обиход, и там самая нижняя ступень – это куличи. Потому что на самом деле кулич – это просто хлеб, выпеченный в кастрюле. Но в силу того, что этот хлеб был не обычный, а происходило разговление, то есть завершение поста, то этот хлеб насыщали сметаной, медом. В более поздние времена, с XIX века, уже изюмом, цукатами из фруктов и получался кулич. Это не пасхальная еда, а просто хлеб. А для людей, которые расцерковились, для них Пасха ассоциируется только с определенным видом еды. Это превратилось в один из способов празднования Пасхи. Хотя празднование Пасхи – это молитвенное переживание перехода от жизни греха к жизни святой. Вот что это означает. Но обычно таких людей не интересует, что происходит внутри богослужения, им достаточно просто посмотреть, они собираются вокруг храма, чтобы посмотреть на крестный ход, порадоваться, как христиане празднуют. А смысл празднования Пасхи они и не знают, и не понимают, и не желают узнать, им совершенно не любопытно. Поэтому кулич находится на самой нижней ступени, то есть его вполне можно изъять. Обычно все вспоминают: «Вот, в моем детстве всегда мама пекла куличи…». У меня тоже пекла, а мы в своей семье не печем. А зачем? Во-первых, мне обязательно кто-нибудь подарит, а во-вторых, в каждом магазине они есть, и очень вкусные, и даже импортные, можно итальянский купить кулич. Так что какой-то нужды в этом нет. И потом, мы питаемся сейчас гораздо разнообразнее, даже постом, поэтому большого контраста между постом и разговением, в общем, нет. Нет сейчас для человека такого преображения его меню, как это бывало, допустим, пятьдесят лет назад. Я помню, пятьдесят лет назад мы жили довольно голодно. И мама пекла кулич по старинному рецепту, я даже помню ее выражение: «Так, тут написано, что надо шесть яиц – ну, это много, возьму три», опять же, из экономии. И это оттого, что мама ходила тоже, только на крестный ход и освящать куличи, даже иногда наша соседка носила. А я с пятнадцати лет стал сам ходить в церковь куличи освящать, а с шестнадцати стал просто ходить в церковь, а мама, папа, все уже стали за мной ходить. То есть, все немножко наоборот: традиция в нашей семье вышла как бы из меня. Я первый, за мной мой средний брат, и так вся семья воцерковилась, последними воцерковились жены братьев, ну и племянники бесконечные. Таким образом, здесь традиция пошла не от стариков к детям, а от детей к старикам. И это было очень широкое явление, потому что внутри там, в душе каждого советского человека, вот эта ступенька с куличами, она была. И от нее уже, от этой самой нижней ступеньки возникли ступеньки и следующие.
Как сделать так, чтобы для человека целью стало не освящение куличей, а Бог, как возжечь в человеке огонь веры?
А этим не надо заниматься. Я, например, куличам очень благодарен. Как это произошло. Мне было лет пятнадцать и соседка бабушка Марфа, которая за нами, тремя парнями, приглядывала, пока мама с папой работали, заболела и не смогла отнести и наши куличи в церковь. И она мне как старшему в семье говорит: «Отнеси». И я пошел один в церковь, прекрасно знал, как туда идти, было, может быть, километра три до церкви. Я пошел и увидел, как это делают: ставят на лавочки, свечки красненькие зажигают, народу полно. Там батюшка был очень ласковый, я помню его очень хорошо, имя забыл, но помню его лицо, улыбку. Он кропил всех святой водой, и мне очень понравилось. А на следующий год мама говорит: «Ну ты все знаешь, иди теперь». Марфа уже состарилась, и я с тех пор ходил один, но на второй раз я взял уже брата себе в опору. И ему тоже было интересно, а мне было интересно уже как человеку опытному в этом деле показать, как все нужно делать в этой процедуре. И «Христос Воскресе» - эти слова знают все. Недавно в интернете появилась такая запись: огромный стадион на несколько тысяч человек, одна часть орет: «Христос Воскресе», а другая отвечает: «Воистину Воскресе». Вряд ли футбольные фанаты способны изъяснить тайну пришествия Бога Слова на землю, но «Христос Воскресе» - «Воистину Воскресе» - это все знают. Так что следующая ступенька – это уже приветствие христианское. А дальше уже тропарь. И так далее, и так далее. Поэтому как поджечь? Поджигают обычно от огня к огню. Если встретиться с человеком, у которого пасхальный огонь горит в сердце, он обязательно подожжет своим огнем других. Потому что нет ничего слаще этого огня ни на земле, ни на небе. Как апостол сказал Христу: «Вот мы оставили все и последовали за тобой, что нам будет?» Почему они оставили – они во Христе огонь-то ощутили и потянулись, как мотыльки, к этому огню. Поэтому тут не надо никаких слов искать, это все бесполезно. А если есть огонь, то слова тоже зажигают. И тогда человек может зажечься верой Христовой, от этого огня. Либо идет сам. Вот я не могу сказать, что какой-то человек меня «зажег». Исключая усопших предков. Уже попозже, после двадцати лет, я реально ощутил помощь молящихся за меня предков. То есть, люди, которые оставили уже свой жизненный путь и переселились в Небесное Царство, они на нас тоже влияют. Нельзя сказать, что человек умер и все. Нет, усопшие постоянно в нашей жизни, о чем десятки, сотни, тысячи всяких указаний. От них присылается как бы такой привет-послание, что мы вас помним, знаем и даже в вашей жизни участвуем. Потому что объяснить это совпадениями – ну не бывает их в таком количестве. Говорят, даже снаряд два раза в воронку не попадает, а тут – «Бах! Бах! Бах!» – и все в воронке. Поэтому об этом не надо заботиться. Нужно заботиться только о том, чтобы огонь, который в нашем сердце, разгорался.
Можно ли назвать какие-то богослужебные традиции (к которым относятся и распевы, и какое-то определенное чинопоследование) неким зафиксированным религиозным опытом?
Конечно, можно, и это огромная ценность. И эта ценность, она, конечно, принадлежит Церкви. Но все-таки эта ценность такая исторически-эстетическая. В нашем церковном музее у нас на приходе существуют некоторые предметы, например, облачение прошлого века, парчовое. Сейчас такое не делают. Оно очень тяжелое, там золотая нитка используется, это же металл тяжелей свинца, кажется. Вот мы его храним в музее. Оно очень маленькое, ни на меня, ни на Вас эту фелонь не надеть, тогда люди были поменьше гораздо. Но мы его храним как святыню. Если оно будет утрачено – будет утрачена некая музейная реликвия и больше ничего, потому что главное в традиции – это не форма фелони, не ее цвет, не материал, не это. А слово. Поэтому каким распевом это поется – валаамским, или греческим, или Киево-Печерской Лавры – это неважно. Хотя каждый распев драгоценен, он дает особую красоту. Например, не так давно, меньше ста лет назад, каждая область России говорила на своем наречии. Собственно, так и возник такой замечательный язык, как украинский. Это, конечно, никакой не язык, а просто одно из наречий русских людей. Но оно пригодилось, когда они стали выделять себя как отдельный народ. А параллельно существовал и язык столичный, петербургский, и московский, причем московский выговор считался эталонным. И все люди, которые родились на юге, например, Николай Васильевич Гоголь, свободно говорили на так называемом русском языке. Но он такой же русский, как и киевский. В общем, люди образованного класса, письменного, говорили на языке, на который влияла вся литература мировая. А вот в деревнях каждый округ говорил на своем, потому что люди были простые и не письменные. И, понятно, архангелогородец житомирца сразу не мог понять. У них совершенно разные говоры, разная музыка. Только потихоньку, когда мы, допустим, приезжаем куда-нибудь в Сербию, когда они перестают быстро-быстро говорить, мы вслушиваемся – да это же наш, русский язык. Действительно 85% слов, они русские, но интонации другие и так далее. Даже существует наука такая, славистика, изучающая все славянские языки. Хотя пишется сейчас «славянские», но на самом деле от слова «слово». Кого называют «славяне»? Тех, кого мы понимаем, потому что они говорят на славянских языках. Вот на этих ветвях одного и того же корня, которые вообще вышли с Карпат. Славяне, праславяне – они вышли с Карпат. И только хорваты сохранили свое самоназвание, которое отражает этот исторический и культурный пункт. «Карпаты» - однокоренное слово со словом «хорваты». А так, какие-то ветви стали действительно мощными и могучими, а некоторые оставались долго бесписьменными, потому что это язык местного, простого народа. И это большая драгоценность, и я очень жалею, что исчезла традиция народная и песен, и всяких духовных стихов, которая в каждой губернии была своя. В Вятке своя, во Владимирщине своя, в Костромской земле своя – это был, конечно, такой хор, это прекрасно. Но основа такая, церковная, можно сказать, украшена фольклором. Она везде сохранялась, вот, в частности, упомянутые Вами распевы. Все эти распевы знали, потому что голова крестьянина, она не отягчена книжной мудростью, тут все со слуха. Все наизусть, со слуха, все вот в это и входило. И люди пели, пели песни свои – в каждой волости, губернии были свои народные песни. И которые полагаются к свадьбе, и к похоронам, и про войну, и так далее, и так далее. Сейчас это все исчезло напрочь. Сейчас эта вся эстрада искусственная, любовь-морковь, и больше там ничего нет, кроме этой тухлой моркови, иногда корейского происхождения, даже не отечественного. Но это ничего не меняет – Церковь как жила, так и живет. Мы теперь поем примерно одинаково на основании обихода, который был издан в XIX веке, потому что было зафиксировано – и это осталось, а так раньше в деревнях пели по слуху, таким образом каждый приучался. Сейчас некоторые различия есть: приезжаешь куда-нибудь куда подальше, и там на клиросе какая-то уже интонация другая в каких-то там песнопениях возникает. Меня, например, всегда радует, когда это слышишь, что одна попевочка – а все-таки своя.
Но есть в этом и какие-то «черные стороны», когда люди могут это возвести в культ – вот у нас какая-то своя особенность есть, попевочка, и нам больше ничего не надо… Стоит ли говорить им об этом, что это не принципиальная вещь?
Если человек сам, по рассуждению собственного ума, этого не понимает, то, мне кажется, совершенно не стоит употреблять какие-то усилия для того, чтобы его образовать. Я считаю, что образовывать нужно тех людей, которые хотят этого. А проламывать сознание человека – в этом нет никакой нужды. Это все равно, что в трамвае кому-то объяснять Евангелие. Мне кажется, это совершенно не нужно. Только если человек захочет. Вот, допустим, некий человек ехал в трамвае и задумался: «А где бы мне узнать Слово Божие?» И пока он едет до следующей остановки, и, минуя какой-то храм, подумает «Вот куда мне надо», и все, и пойдет и все найдет. Зачем обязательно его за что-то агитировать, в этом нет нужды. И он будет это всегда воспринимать как некое насилие над ним, что его хотят в чем-то переубедить, что этот человек имеет какую-то корысть – зачем? Когда он приходит сам, он сразу приходит в роли ученика. И ему можно, конечно, ненавязчиво, очень кратко, ответить на его вопросы. По-моему, это эффективней для усвоения. Когда ребенка заставляют учиться, он все равно ничему не выучится. Другое дело, когда он хочет. Такие дети в конце жизни могут основать Академию наук, как Ломоносов. Так сильно мальчик хотел учиться, что взрослым пришел в столицу и потом уже и в Германии даже учился, и уже приехал с большим багажом знаний, азбуку создал.
То есть, самое важное в церковной жизни – это самостоятельность?
В любой жизни. Ведь христианство можно рассматривать как некое оружие, которое дается человеку для борьбы со злом. Нужно с ним уметь обращаться. И у других людей, опытных воинов Христовых, посмотреть, как это у них происходит. И тех, кто уже отошел ко Господу, и тех, кто живы сейчас. И книги есть, где описаны приемы этой борьбы, все, что сопровождает это – шлемы, кольчуги, щиты – тоже традиция.
А когда происходит как раз так, что человека к вере ведут другие люди, возможно, покоряя его своим авторитетом, это хорошо или плохо?
Это по результату. Если результат есть, положительный, то это хорошо, если нет, то это плохо. Представим, входит человек, и на пиджаке у него написано «Авторитет» - это же не имеет цены. Это имеет цену тогда, когда другой человек его считает за авторитет и хочет у него что-то спросить. Тот ему отвечает, и человек с большей готовностью будет принимать, если тот в пиджаке с надписью «авторитет». За внешним, как всегда, должно стоять внутреннее, без этого ничего не будет.
