Мы встречаем их в поликлиниках, иногда – на детских площадках и еще реже – в общественном транспорте. Замечая их, мы обычно стремимся отойти подальше, отвести глаза. Нас смущает их присутствие среди нас – ведь они же «другие»! Дети с умственной отсталостью. Кто-то считает их болячкой на теле общества, кто-то называет «солнечными детьми». Они другие. Но так же нуждаются во внимании, им так же нужно учиться и важно приобрести хотя бы минимальные знания о мире, чтобы потом как-то в нем жить. И поэтому есть специально обученные люди, которые работают в специальных школах, стараясь учить и образовывать этих ребят. Одна моя хорошая знакомая как раз работает учителем-дефектологом в одной из коррекционных школ. Елизавета Смирнова - учитель-дефектолог, олигофрено-педагог.
Елизавета, объясни – что такое коррекционная школа?
Коррекционные школы есть разные. Я работаю в школе 8-го вида для детей с умственной отсталостью. Сегодня, согласно Конституции и Конвенции о правах ребенка, каждый ребенок имеет право на образование. И родители обязаны ребенку это образование обеспечить, в определенном возрасте приведя его в школу. Если ребенок не дотягивает до стандартов в развитии, его направляют на специальную комиссию, где определяют для него индивидуальный путь обучения: коррекционная школа, интернат и так далее. Но ребенок в любом случае попадает в какое-то учреждение, где будут заниматься его образованием. При желании родитель может претендовать на форму домашнего обучения. Это непросто, но реально.
Вообще, умственная отсталость бывает 4х видов: легкая, умеренная, тяжелая и глубокая. Я работаю с детьми с умеренной и тяжелой умственной отсталостью. В принципе, людей с легкой формой умственной отсталости, если в аттестат не заглянешь, практически не отличишь от людей с нормальным развитием. Дети с умеренной и тяжелой умственной отсталостью – это другой вариант. Чаще всего этот диагноз сопровождается целым букетом других: синдром Дауна, аутизм, шизофрения, нарушение поведения, агрессия. Плюс неравномерное развитие: в чем-то такой ребенок может быть талантлив – повторять узор по памяти, собирать многотысячные паззлы и так далее, – но не понимать обращенную к нему речь. Кто-то умеет читать-писать-считать, но совершенно не может обслуживать себя. Дети с глубокой формой в школе не оказываются, и я с ними не встречаюсь.
Как получилось, что ты выбрала именно эту профессию?
Меня подтолкнул случай. Знаешь, лет в 15 я очень хотела быть психологом, хотела помогать людям. Я пришла поступать в колледж, но оказалось, что психологическую специальность закрыли. Осталась только «Специальная педагогика». Я пошла на нее. Меня учили на воспитателя для работы с детьми с самыми разными нарушениями: слуха, зрения, опорно-двигательного аппарата. В общем, весь спектр, который имеется.
И ты уже в колледже поняла, что работа с такими детьми – это твое?
Не совсем так. В колледже нас убедили, что мы сможем работать и психологами, и кем только захотим, так как наша специальность – универсальная, и нас везде встретят с распростертыми объятиями. И после колледжа я решила продолжить обучение именно на психолога, правда, уже на клинического (в колледже нам обещали помочь с поступлением). Потому что еще в колледже я поняла, что мне интересны люди с ментальными нарушениями. Мне нравился процесс поиска подхода, «ключика» к ним. Конечно, я тогда все это очень романтизировала. Да, мы видели детей с нарушениями, мы даже практику в коррекционных школах проходили. Но мы видели «легкие» варианты – я не пересекалась с такими детьми, с которыми теперь работаю. И тогда мне казалось, что все это так здорово и интересно! Честно говоря, мне и сейчас так кажется (смеется).
Мне ужасно интересно найти правильный подход к человеку, который не может выразить себя, – он пытается, но у него не получается, – сблизиться с ним в эмоциональном плане и найти для него тот способ, с помощью которого его смогут понять другие. Правда, тогда, в колледже, люди с умственной отсталостью меня не слишком интересовали: да, увлекательно, но были и более интересные темы. Меня влекла шизофрения и все такое. Но так получилось, что мне пришлось поступить на олигофренопедагогику.
Почему пришлось?
Нам сказали, что про обещание ничего не знают и на клиническую психологию нас не возьмут, а вот на олигофренопедагогику можно поступить без экзаменов сразу на третий курс. И я подумала, что не стоит терять время и упускать возможность. Получу сначала образование, а потом, если уж окажется, что совсем не мое, буду менять направление.
Ничто в такой специальности не смущало?
Честно сказать, больше всего пугало то, что придется учительствовать. Потому что олигофренопедагог – это учитель. Вообще, вакансию нашу пишут как «дефектолог», то есть теоретически мы можем работать в детских садах, в коррекционных и в частных школах.
На последнем курсе института нас обязали трудоустроиться. Для начала можно было устроиться стажером: это значит, что ты работаешь по полной, но тебе это не оплачивают. Нам всем было уже по 22–23 года, кому-то больше, и работать за «спасибо» в этом возрасте мы на хотели. Но мы столкнулись с тем, что на полноценную работу без опыта не берут. И все-таки я нашла место, куда меня взяли.
И как твоя первая работа?
Я продержалась на ней четыре месяца. Честно говоря, я переоценила свои силы. Я попала в ад. Мне сразу же спихнули самых тяжелых детей района. Вообще-то эти дети должны были учиться на надомном обучении, но директор решил сэкономить деньги и договорился с родителями этих детей, что их будут приводить в школу. Дети эти были разного возраста, то есть у меня в классе сидело четверо-пятеро детишек из разных классов, причем трое с аутизмом в разном проявлении, плюс ребенок с серьезной формой ДЦП. При этом трое из этих ребят были безречевыми. Это был такой ужас, когда я пришла в класс и поняла, что я совершенно не представляю, что мне с ними со всеми делать. Вообще. Помимо этого еще была группа учеников из средней школы с 5-го по 7-й класс, и я на одном и том же уроке параллельно вела у одного историю, у другого – литературу, а у третьего – математику. Я до сих пор не понимаю, как я должна была это делать!
Почему же ты не ушла из профессии, не передумала?
Я была очень ответственной девочкой. Я думала, что я со всем справлюсь и что я всем все должна. Я была такой самоотверженной и уверенной, что моя работа – она такая. Поэтому я искренне пыталась учить этих детей и пыталась найти то, за что можно уцепиться и начать обучение. И я всеми доступными способами вдалбливала в голову ребенка букву «А», хотя до сих пор не могу понять, зачем ему это было нужно. Но на тот момент я была уверена, что раз я учитель – я должна учить. При этом, как человек здравомыслящий, я понимала, что на самом деле этому ребенку ни буква «А», ни буква «Б» не нужны, но что с этим делать? Но мы до сих пор – и я, и мои коллеги – продолжаем эту, в какой-то степени, бессмысленную работу.
Продержалась я на этом месте четыре месяца практически без выходных: днем учила, вечером училась, а на выходных писала документацию. Я писала порядка 60 планирований в месяц – это просто невероятное количество. Потому что на нормальный класс я потом писала 11 планирований за четверть. Мне не нравилась работа, но мне нравилась работа с этими детьми. Поэтому с первой работы я с горем пополам уволилась. Как раз тогда освободилась вакансия в той школе, где я работаю сейчас.
Наверное, я не лучший пример, если говорить о самоотверженности в профессии. Я все понимаю, но я не хочу делать бессмысленную работу, которая и пользы, на мой взгляд, не приносит, и времени на личную жизнь не оставляет.
Почему «бессмысленную»? И если тебе нравится сама работа с «особыми» детьми, то какое обучение для них имеет смысл, на твой взгляд?
Как строится работа сейчас в коррекционных школах? У меня в классе пять детей с различными множественными нарушениями, у каждого что-то свое, и под каждого нужно подбирать какую-то свою программу обучения, учитывая особенности. При этом у всех детей – нарушение поведения, и они не разговаривают, некоторые себя не обслуживают. По программе я вела кучу всяких предметов. На самом деле получается провести 2–3 урока за день из 4–5, потому что каждого ребенка надо отвести в туалет, если что, переодеть, на физкультуру надо переодеть всех. То есть большая часть времени уходит на поддержание порядка, а не на обучение, так как никакого помощника у учителя нет. Кроме того, каждому ребенку нужно заполнить дневник, написать родителям какие-то указания-замечания. Практически все дети пьют таблетки, причем разные и в разное время.
Я не считаю, что эта работа не дает результатов – дает. Но при индивидуальном обучении результат был бы гораздо выше. Обучение в школе перегружает учителя, перегружает детей. Ребенок вынужден высиживать по 4–5, в старшей школе – по 7 уроков. При этом учитель не имеет возможности заниматься конкретным ребенком, не может дать ему тех навыков и знаний, которые нужны ему будут по жизни. Вопрос: а ребенку это надо, если он ложку в руках держать не умеет?
Как окружающие воспринимают твою специальность?
Когда люди видят мою специальность – олигофренопедагог, – они делают страшные глаза и говорят: «О Боже мой!» Например, недавно я искала подработку репетитором и в разделе «Образование» указала свою специальность. Я претендовала на должность преподавателя по подготовке к школе. У меня уже был опыт работы в такого рода центре, ученики, которых я успешно подготовила к самой обычной, массовой школе. Оператор по телефону сказала мне, что она не будет писать меня в графу «Подготовка к школе», потому что «Вы что! Родители же пугаются! Вы же с больными детьми работаете». Я долго пыталась ее переубедить, что в этом как раз мое преимущество: я могу подобрать правильный подход к любому ребенку, найти в нем сильные стороны, устранить неуверенность в себе и другие возможные психологические проблемы. В общем, эту женщину я так и не смогла переубедить.
Какие есть сложности при объяснении материала?
Сложно то, что все дети разные, многие не говорят. Поэтому к каждому уроку готовятся карточки. То есть, если мы проходим части тела у животных, нужно найти в интернете картинку на белом фоне, и чтобы у коровы были все четыре ноги видны, хвост, оба глаза и все остальное. Находишь траву, которую эта корова ест, хлев, в котором живет, ведро с молоком и так далее. Готовые карточки есть, но дети все разные, так что все равно каждый раз ищешь сам. Если ты ответственный педагог, конечно.
Так что я искала другие места работы. Через год собралась уходить, но меня не хотели отпускать. Дали мне детский садик на два года. Такая работа мне понравилась гораздо больше. Я приезжала в этот садик несколько раз в неделю и занималась с каждым ребенком индивидуально по полчаса. Я наконец-то могла подобрать под каждого ребенка что-то действительно свое. Потому что кто-то понимает речь, но не различает картинки, а кто-то только картинки и понимает.
Плюс мне дали занятия с надомником. Я и сейчас к нему хожу. Долго я пыталась к нему подобрать «ключик». Билась-билась – подобрала! Но, стоит сказать, сколько я ни старалась, чтобы работа с ним была последовательной и продуктивной – до сих пор за три года практически никаких результатов. Увы, но это так – и к такому нужно быть готовым: несмотря ни на какие «ключики» и найденный способ общения с таким ребенком, долговременного результата может и не быть.
Родители это понимают?
Заблуждений и предубеждений много. Некоторые родители детей с нарушениями в развитии считают, что это можно вылечить, что ребенок это перерастет. Что вот сейчас они найдут суперлекарство, суперпедагога или суперврача – и все станет хорошо. Таким сложнее. Потому что они не видят результата. Потому что для них тот факт, что ребенок научился какой-то мелочи, – это мало. Им нужен «прогресс», а его быть не может. Они мечутся, а реальной пользы для ребенка нет. Тем, кто смирился с тем, что их ребенок «не как все», – легче. Они рады любому сдвигу, а если сдвига нет, они просто принимают это как данность. Без упреков и сильного разочарования. Они просто любят своего ребенка независимо от того, что он умеет или не умеет, и делают его жизнь максимально интересной, легкой. Родители, верящие в чудесное исцеление и бегавшие по врачам вместо методичных занятий с ребенком, надеются, что «вот в школе-то, наконец, все поправится». Не поправится. Потому что если бы вместо врача был дефектолог, на раннем этапе, возможно, что-то можно было сделать, развить какие-то функции. Но к школьному возрасту все уже очень сложно сдвинуть с места. Состояние такого ребенка настолько неустойчиво, что он может забыть то, что совершенно точно знает, или выдать что-нибудь удивительное, неизвестно откуда взявшееся. И с таким ребенком нужно радоваться каждый день мелочам. Как с грудным младенцем мы радуемся его улыбке, смешной или забавной мелочи, тому, как он взял погремушку, – это не великое достижение, но это повод для радости. Иначе никак, иначе – мрак.
На что делается ставка при обучении?
Мы делаем ставку на так называемые «сохранные функции», смотрим, что у ребенка не очень сильно нарушено, и вокруг этой опоры пытаемся выстроить и подтянуть все остальное. Потому что с детьми с умственной отсталостью бесполезно развивать все подряд, не будет результата. Если ребенок не воспринимает речь, то он и не будет ее воспринимать. Но если он при этом «видит цвет», то с этим надо работать обязательно.
Система коррекционных школ – это разумно, на твой взгляд?
Уроки для таких детей – это что-то, что придумали в Советском Союзе, попытка как-то подогнать всех под общие рамки. Да, особая программа. Но это 9 или 11 классов, все положенные предметы, аттестат. Честно сказать, подрабатывая с частниками, я получила гораздо больше опыта, чем работая в школе. В школе я научилась заполнять документацию. С частниками я поняла, что нужно сделать, чтобы ребенок начал тебя замечать и началось какое-то обучение. Ну и оплата не в пример лучше. Да, это меркантильно. Но жить тоже на что-то нужно, а выкладываться на полную за мизерную зарплату… обидно как-то.
Есть ли вообще смысл в такой работе, если и детям особо не поможешь, и себя до последней капли выжмешь?
Меня не раз спрашивали родные, друзья и знакомые, зачем я выбрала для себя такую профессию. Я много раз пыталась ответить на этот вопрос не только для них, но и для себя. Поначалу, еще в школе, я говорила себе: «Ну, кто-то же должен». Во время обучения мы задавали вопрос преподавателям: зачем государство вообще выделяет деньги на таких детей? На что нам ответили, что рентабельнее сейчас этих детей как-то адаптировать и обучить, чем потом содержать их в тюрьмах после совершенных преступлений, а именно в тюрьме они и оказываются, если ими должным образом не заниматься. Тогда я думала о смысле своей работы в несколько романтическом ключе: я буду работать во благо. Потом, когда началась работа, я поняла, что это слишком возвышенно. Сейчас я знаю, что я каждый день, в каждую единицу времени делаю детей и их родителей чуточку счастливее. Да, иногда мы срываемся, жалуемся родителям, но мы же не говорим им: «Ваш ребенок дурак и безнадежен, идите отсюда!» Они слышат это постоянно с момента постановки диагноза. Многие боятся выходить гулять днем и гуляют ночью, потому что на детской площадке никого нет. Мы готовы родителей слушать, не осуждая. Мы – своего рода психологи. Потому что иногда родители просто говорят о том, как они устали. А для детей, которые ничего, кроме дома и поликлиники, не видят, прийти в школу к тете, которая с ними занимается, – как свет в конце тоннеля.
Как думаешь, каждый может стать дефектологом?
В принципе, конечно, любой. Я различаю людей трех типов: те, кто испытывает к умственно отсталым детям чуть ли не физическое отвращение, те, кто терпит, но старается не контактировать, и те, кто воспринимает их наравне с остальными, готов общаться, учитывая их особенности. Я человек небрезгливый. Меня с детства воспитывали в атмосфере толерантности: люди бывают разные. Так что я не испытывала к детям с отклонениями в развитии никакого отвращения, наоборот, работа с ними всегда казалась мне интересной. К нам приходят работать после института. Те, кто чувствует свою неспособность к такой работе, очень быстро уходят. Кроме того, работают женщины, много лет отработавшие в обычной школе и пришедшие к нам. У них, конечно, отношение к детям совершенно другое. Они не всегда видят проблемы детей и требуют от них слишком много. У всех у нас есть чувство юмора. Точно могу сказать, что не стоит к нам идти работать людям излишне чувствительным, которым всех жалко и всем хочется помочь. Выгорание происходит моментально, возможны нервные расстройства и депрессии. В нашей профессии нужна доля скептицизма и некоторого здорового цинизма. Потому что это очень тяжело – видеть печаль в глазах родителей, которые с этим живут и ничего не могут сделать, только смириться, выслушивать их жалобы на жизнь, видеть детей, которые чаще всего вообще не понимают, что с ними.
Что сейчас и какие планы на будущее?
В этом году меня обязали взять класс. И я опять убедилась, что это совершенно не мое. Я не люблю проводить уроки, мне нравится проводить развивающие занятия. Сейчас я еще учусь в аспирантуре. На базе школы я пишу эксперимент, поэтому не ушла раньше. В планах сейчас семья и свои собственные дети. Я не знаю, как все сложится, но я знаю, что после выхода из декрета в такую школу я больше работать не пойду – такая работа бессмысленна, потому что ее можно делать лучше. Для себя я вижу какой-то центр – неважно, частный или государственный, – работа которого построена с учетом потребностей детей и педагогов. Для меня это одно и то же: должно быть помещение, должен быть нормальный график и индивидуальные занятия. Я максималист. Возможно, у меня получится создать какой-то свой центр, в котором я бы занималась с детьми с умственной отсталостью по своему усмотрению и понимаю. Я ничего не понимаю в юридической и финансовой стороне подобного предприятия, но я совершенно четко вижу, чем я хочу там заниматься.
