Начало истории Виктория Аникеева. Так усердно светили, что сгорели дотла
Ну, вот и снова я в строю. 4 недели отпуска как не бывало. Уже бегу самая первая на работу, вхожу в кабинет и прислушиваюсь к себе: соскучилась? Хочется хоть работать? Соскучилась, и даже очень. Не торопясь уйти с головой в завалы электронной почты, я начинаю ходить по кабинету, растягивая удовольствие и наслаждаясь тем моментом, пока глаз ещё не замылился. Вот я уже стою возле своего стола, разглядываю его, стараясь не упустить из вида ни одной детали. Всё радует глаз, всё очень родное и дорогое. Выздоровела что ли?
Неделя прошла на мощном позитиве. Коллеги были очень рады моему возращению, они ведь тоже знали, что я выбираю между просто отдохнуть и уйти навсегда. Ну, раз вышла на работу, значит, всё хорошо. Вернулась. Одумалась. Крепко обнимали меня, улыбались, рассказывали, как было тяжело без меня, и как здорово, что я опять в команде. То же самое говорили мне пациенты, которые успели дождаться моего возвращения, были и те, кто мне незнаком, их оказалось достаточно много, но я по этому поводу не переживала – познакомимся. Так закрутилась и завертелась моя послеотпускная жизнь.
Начальство и коллеги, кто был посвящён в детали моего столь экстренного ухода в отпуск, после того, как он состоялся, увидев, что я вернулась на работу, кажется даже все вместе выдохнули с облегчением, мол, всё обошлось. Я и сама удивилась, как всё так просто разрешилось. Всю первую неделю я так и продолжала приезжать самая первая, бодрая, полная рвения и почти отдохнувшая. А на второй неделе, всё вернулось на круги своя.
На глазах всё тех же коллег, что так искренне радовались за меня, всё вдруг осыпалось, сломалось, разбилось вдребезги. Я отказывалась верить в то, что не могу ничего с этим поделать. И я стала бороться сама с собой. Настраивать себя на долгую работу, ну ещё хоть на полгодика, на год: ну что ты вдруг расклеилась, а?!
На тот момент у меня была нереализованная мечта: купить машину. Свой старый автомобиль я продала, а другой так и не успела купить. Ходила пешком и думала: ну вот-вот, сейчас-сейчас, месяц-другой, полгодика и машина опять у меня будет. Какое-то время мне это даже придавало сил. Или мне так ловко удавалось прятать проблему вглубь себя и самообманываться. И всё-таки наступил тот день, когда я проснулась и отчётливо поняла, что я больше не хочу идти на работу. С этого дня я перестала удивляться «как же быстро мне всё надоело». Я уже просто наблюдала за собой как бы со стороны, и делала ставки – на сколько меня хватит. Что-то внутри меня подсказывало: сил осталось на месяц, но разум не хотел в это верить. А как же машина-то в конце концов? Полгода, Вика, нужно хотя бы полгода, чтобы успеть докопить оставшуюся сумму. Такая борьба шла у меня в голове, а по лицу вроде бы этого и не заметно было. Многие продолжали поздравлять меня с возвращением, даже не подозревая, что у меня внутри созревает новая революция.
Я и сама была ей не рада. И ещё я заметила, что меня стало больше тянуть посидеть за компьютером, чем идти «в люди». Я с трудом заставляла себя идти к пациентам и к врачам. Каждый раз находилась бумажная работа, ради которой я всё дольше и дольше задерживалась у компьютера. Мой стол, кстати, стоял так, что я лучше всех видела каждого, кто входит в кабинет. И раньше мне это очень нравилось. Я самая первая здоровалась со всяким входящим к нам, а иногда специально не называла его по имени, и начинала шутить загадками, чтобы мои коллеги, пока человек идёт по коридору, сами догадались, кто же это. Если им это удавалось, они очень радовались и когда человек наконец-то появлялся на пороге, приветливо обнимались с ним крепче обычного. Если же происходила осечка, и имя человека было названо неправильно, то, как только появлялось его лицо, все вслед за мной, тут же заливались заразительным хохотом, в том числе и тот, кто пришёл. Иногда из-за этого аттракциона люди вообще забывали, зачем пришли. Тогда мы заботливо предлагали отведать бараночек со стола моей коллеги, и к человеку тут же возвращалась память, а если нет, то, значит, одной проблемой для всех меньше.
Так даже директор однажды попала на концерт моего заразительного хохота. Она, конечно же, знала, кому он принадлежит, и могла бы сделать замечание (потому что вместе с ней к нам пожаловала целая делегация уважаемых людей), но зная, какие непростые времена сейчас у меня, директор чисто по-человечески сказала: «Ой, ну ладно, пусть хохочет, ох уж эта Аникеева, лишь бы не плакала, пусть хохочет». Как в воду смотрела!
К концу второй недели я окончательно потеряла контроль над ситуацией. В наш кабинет по-прежнему входили и выходили люди, всем что-то нужно было и, кончено же, срочно, важно, быстро. Я уже не шутила, не улыбалась, молча поднимала глаза, и быстро опускала их. Что ж со мной такое? И я вдруг откровенно призналась себе: меня раздражает каждый, кто входит в кабинет. Они все несут с собой проблемы. Много проблем. Если же проблема предназначалась именно мне, то я, не скрывая раздражения, начинала «заниматься» ею, то и дело перебивая человека, спрашивала: «Что, ну что именно надо? Так бы и сказали! Не сейчас, у меня знаете сколько дел?!» Человек первые секунды пребывал в шоке от такого гостеприимства, потом вежливо пытался сгладить мой тон, спасти атмосферу, но я даже не слушала, что мне говорили. Я продолжала нападать: «А зачем вы вообще начали что-то делать? Это всё неправильно. Теперь за вами переделывать!» Человек понимал, что пришёл как-то не вовремя, оставлял мне бумаги и уходил. В кабинете в этот момент повисала тишина. Коллеги понимали, что я не права, но не обличали, понимали, что я сейчас не способна воспринимать критику. Очень много из тех дел, что пришли ко мне не вовремя, моя руководительница лично забрала себе (у неё, конечно, дел тоже вагон, но она понимала, что в данную минуту я неспособна адекватно действовать).
Наступил мрак. Я стала кричать на коллег, раздражаться и обижаться из-за всякой ерунды. Атмосфера в кабинете накалялась. Мне постоянно дуло из окна, и я просила его не открывать. Коллеги ждали, когда я выйду и быстренько проветривали, потом я возвращалась со словами «ну и наморозили здесь». А однажды меня перемкнуло, и теперь я стала отрывать окна нараспашку, коллеги из-за меня сидели на рабочих местах, укутавшись во всё, что было под рукой. Святые люди. Мне до сих пор стыдно вспоминать всё это. Пытаясь отвлечься, я переключалась на автомобильный вопрос, меня вдохновляла мысль, что я вот-вот решу его, я даже звонила по объявлениям, ездила смотрела подходящие варианты, но даже если бы подходящая сумма уже была на руках, каждая встреча всё равно заканчивалась бы тем, что меня что-то не устраивало.
Я злилась. Потом прикидывала, сколько месяцев ещё работать, сколько ещё копить, и на сколько дней меня ещё хватит. Может, уже хватит себя мучить? А как же машина?! «Это ж твоя заветная мечта,- уговаривала я себя. - Ты так долго шла к ней, неужели перед самым финишем опустишь руки?» О пациентах, врачах и важности дела, которое мне было доверено, я уже не думала. Как человек, который перестал чувствовать вкус еды, я так же, лишённая главных чувств, механически ходила на работу, как робот выполняя свои обязанности. Всё, что раньше было для меня важно и интересно, окончательно потеряло ценность.
А однажды, в момент просветления, мне действительно стало страшно: я поймала себя на том, что работаю спустя рукава. Я честно призналась себе в этом и тут же прочувствовала всю мерзость этой ситуации. Пока моя совесть ожила, надо было срочно предпринять какие-то меры, бежать, действовать, – всё, что угодно, только бы не делать вид, что ничего особенного не происходит. Да, да и ещё раз да – я отчётливо понимала, что моё поведение - это способ сохранить себя. Если я сама не могу позаботиться о своём здоровье, то мой организм автоматически запустил систему самосохранения. Удивительно при таких неадекватных поступках, уметь оставаться честной перед собой и иногда столь трезво мыслить! Мне просто повезло.
Я снова пошла к начальству. Моя руководительница не ожидала, что это произойдёт ТАК быстро. Да, она догадывалась, что мне тяжело, но не ожидала, что я столь бесцеремонно приду и с порога заявлю: «Я увольняюсь. Я устала. Ухожу. Я так больше не могу». Удивительно, но я не рыдала. Тогда же я осознала, что машины у меня всё-таки не будет. Вместо заветной мечты я выбрала себя. Я хладнокровно принимала решения и озвучивала их. Вплоть до того, что я сама назначила дату своего увольнения. Она была уж слишком неожиданной, и начальство вместо двух недель сторговалось со мной на месяц отработки. Потому что надо было успеть найти нового сотрудника, обучить, передать дела, и много всяких потому что…
Зря мы это сделали. Забегая вперёд, скажу вам, что 2 недели - это самый оптимальный срок отработки. Теперь я это знаю. За 10 рабочих дней вполне можно успеть обучить, рассказать, показать, познакомить, но если это затягивается дольше, то это становится тяжело не только тому, кто уходит, но и всем, кто вместе с ним работает. Я не знаю, как это объяснить, в общем, это привносит в атмосферу какие-то ненужные эмоции и разговоры. Как бы отравляет её. И ещё мне самой было горько видеть свою беспомощность, когда вокруг меня было столько бодрых волонтёров, когда пришёл новый координатор с миллионом идей и горящими глазами. Мне было стыдно смотреть в эти глаза, и осознавать, что я уже так не могу, и самое ужасное, даже не хочу. Жутко долгое ожидание ухода на покой. Потом мы уже смеялись над этим, но даже тот факт, что всякий входящий в кабинет вместо «привет» встречал меня словами: «О, ты ещё здесь, а я думал ты всё» чисто по-человечески неприятен.
Есть ещё один фактор, из-за которого мои силы таяли на глазах. А если быть честной, именно из-за него мои силы закончились в два раза быстрее, чем следовало бы ожидать. Я работала без отрыва от своей волонтёрской деятельности в храме. То есть 5 дней в неделю я работала на работе, а в свои выходные вместо того, чтобы отдыхать, я продолжала работать, но уже в храме. Несмотря на своё самочувствие и настроение (а точнее, их полное отсутствие), я продолжала организовывать встречи для молодёжи, различные экскурсии, поездки, и много полезных дел. Вот она моя ошибка: я работала без остановки, 7 дней в неделю.
До меня как-то не доходило, что силы я трачу не только на работе, но и в храме, хоть и являюсь там всего лишь волонтёром. Ну а как иначе? Встречи уже распланированы на год вперёд. Дела не ждут. Как я их отменю? Однажды отмена произошла автоматически. Потому что так больше продолжаться не могло. Я открыла глаза и поняла, что произошло что-то страшное. Проспала. Стала быстро вспоминать: куда именно?! И вдруг поняла, что в воскресную школу! Подумать только, дети пришли, а их преподавателя нет. Она в этот момент спала дома. Помню, мне было очень стыдно. Директор воскресной школы при встрече сказала мне, что это ну вот совсем нехорошо, и больше до такого не надо доводить. Что я ей тогда могла пообещать? Виновато опустила голову и думала: что же со мной будет дальше?! Время как будто остановилось. Моя отработка всё никак не отрабатывалась.
Прошло недели полторы и меня накрыло с ещё большей силой. Депрессия. Я вставала утром, шла на работу, улыбалась, трудилась, заканчивался рабочий день, я приходила домой, ужинала, ревела и ложилась спать. Утром начинался новый день, но всё по той же схеме. Так прошла неделя. День за днём. По кругу. Это был какой-то ад. Когда он пошёл на второй круг, я наконец-то обратилась к врачу. Самым быстрым способом помочь мне были антидепрессанты. Я думала, такое только в сериалах бывает. А теперь я сама стою в кабинете у врача, и это мне, мне он говорит, что придётся попить антидепрессанты. Изумлённая, я послушно взяла рецепт, положила его в карман, но до аптеки так и не дошла.
Следующим врачом был мой духовник, которому я сказала, что не хочу принимать таблетки, что сначала я попробую с этим справиться своими силами, хоть их почти и нет. Я соберусь. Я сконцентрируюсь, говорила я священнику, и очень хотела верить, что всё получится. Он поддержал. Благо оставалось работать не так много дней.
Всю следующую неделю я вновь приходила самая первая, это был единственный просвет в моих стараниях. Все остальные отягощающие «симптомы» остались и тянулись за мной как тень, но я не сдавалась. Да, временами было так невыносимо, что я на всякого входящего в дверь смотрела волчьим взглядом, не было сил и желания хоть сколько-нибудь быть человеком. Я относилась к этому, как к болезни, и к самой себе, как к болящей. Как же я благодарна коллегам, что они отнеслись ко мне с пониманием и в прямом смысле слова берегли меня. Лишний раз никто не подходил с вопросами. Мне просто очень повезло, что рядом со мной оказались очень человечные «человеки». Мне постоянно было стыдно перед ними.
В один из рабочих дней, я написала пост в социальной сети, и попросила у коллег прощения. Так и написала, что я сейчас не в самой лучше форме, и просила всех меня ещё немножечко потерпеть. Те, кто были со мной в одном кабинете, сразу поняли, что к чему, ну а остальные читатели моей страницы пребывали в шоке от недостатка информации. Я очень благодарна тем людям (среди них оказалось много подопечных нашего фонда), которые не стали строить догадки и расспрашивать «что же случилось», а сразу же стали отправлять мне сообщения со словами поддержки. Я перечитывала их перед сном и рыдала. Но это уже были не слёзы безысходности, это было уже что-то другое. Чего я не могла объяснить словами, но чувствовала, что я уже точно не одна. На этом топливе я и дотянула до финиша.
Отработав последний рабочий день, я возвращалась домой через кладбище. Ничего особенного, просто это самая короткая дорога до моего метро. Я на самом деле никуда уже не торопилась, но знала, что если я пойду этой дорогой, то скорее всего никого даже не встречу, и ещё там будет очень тихая тишина, она-то мне сейчас и нужна, чтобы снова честно спросить себя: «Ну, как ты?» Шла, шуршала листьями, улыбалась солнцу, чувствовала, что воздух потеплел. «Ну, всё, всё. Вот и всё, моя хорошая. Всё осталось позади».
Я шла и разговаривала сама с собой. В руках у меня был шарики, которые подарили мои коллеги, другие подарки шуршали в пакете, развиваясь на ветру. Я шла и сосредоточенно прислушивалась: что же сейчас там, внутри меня? «Ну, как ты себя теперь чувствуешь, свободный человек? А?» - спрашивала я себя и молча шла дальше. Вдруг раздался резкий рёв сирены, я вздрогнула. Оказывается, это проезжала скорая помощь. Там, на третьем кольце, это обычное явление, но здесь, сейчас в момент такой важной тишины, это оказалось разрушающей суетой.
Я наконец-то прочувствовала, как называется то, что осталось у меня в душе: пустота. Я не могла её взвесить, измерить, но я всё больше и больше ощущала, что чувствую себя сейчас так, как будто меня обокрали. Нет сил. Нет здоровья. И работы теперь тоже нет. Соковыжималка? Мясорубка? Не знаю, с чем сравнить. Так жутко стало от этих мыслей. Я ускорила шаг и вышла с территории кладбища. Вспомнила слова священника, которые он сказал мне, кажется уже очень давно: «Девушка не должна работать на износ». Согласна, но что ж тут теперь поделаешь… Вдруг в кармане зажужжал телефон: это волонтёр-массажист, я очень давно уже к нему не приходила, и он, приглашая меня на сеанс, написал: «Ты пойми, чтобы помогать другим, надо самой быть в форме. Чтобы было, что отдавать». Я улыбнулась. Положила телефон обратно в карман и, заходя в метро, сказала вслух: «Согласна с тобой, Серёга. Ты, как всегда, прав. Обещаю, что обязательно отдохну».
Читайте продолжение Виктория Аникеева. Как восстанавливаться после выгорания
